Полукровка. Крест обретенный - Андрей Константинов

— Толян, ты… ты… — Сергей запнулся, потому что обычные слова благодарности не выразили бы и тысячной доли того, что сейчас чувствовал и испытывал Габузов по отношению к своему другу. К своему единственному настоящему другу. Зато нужные и правильные слова быстро отыскались у Самсут:

— Спасибо вам! Вы сделали для нас самый лучший подарок. Вы прогнали из наших душ страх, а ведь, как говорят армяне «где страх, там и стыд». Я очень, я очень-очень рада, что у моего мужа есть такой друг.

Толян аж зарделся от смущения:

— Я тоже, тоже безумно рад, что у моего друга появилась такая… Такая красивая и такая разумная жена… Прошу прощения, но сейчас я вынужден покинуть, буквально на пару часов. Надеюсь, что к моему возвращению еще не весь коньяк будет выпит?

— Боюсь, что того количества спиртного, которое доставили нам наши греческие гости, не осилить и за целую неделю, — улыбнулась Самсут.

— …Дочь, Сергей, надо идти! — показалась в дверях голова Матоса. — Иначе, боюсь, у гостей начнутся повальные обмороки.

— Мы уже идем, папа! — Самсут помахала рукой оперативнику и они с Сергеем вернулись в церковь. Но перед этим в ближайшую урну отправился букет, а вслед за ним и навороченный швейцарский «Лонжин»…

Город пах окончательно вступившей в свои права осенью, и ветерок с Невы гнал желтые и красные листья. Все вокруг, сам воздух, казалось, был пропитанным сбывшимися мечтами и человеческой добротой. Они вышли на залитый солнцем Невский, к спешащему и летящему им навстречу городу, словно бы в новую набегающую жизнь и сразу оказались в кольце разнообразных, радостных, сияющих лиц.

Вот ясные открытые глаза Овсанны и ее матери: одни — впервые, а другие — лишь долгие годы спустя увидевшие Петербург. И, кажется, в них, в этих глазах, отражается и весь город, и все счастье Самсут. А вон маленький волчок-горбунок Дарецан, на котором висят три парижские хохотушки. Вот компания греков — ужасно важных и усатых, а неподалеку изысканный Шарен в сногсшибательном костюме. Вот щедро одаренная «шипром» соседка Ирина Васильевна. Вот печальная и вечная, как памятник армянской скорби и мудрости Сато. Смущающиеся ставищанки и шкандыбчанки. Гала, Матос, Ванька. Родители Сергея. Дядька в прокурорской форме. Незнакомый лощеный господин адвокатской наружности. Еще какие-то неизвестные Самсут люди.

Но все они улыбаются. И все они счастливы…

ЭПИЛОГ

Машина стремглав промчалась по воскресному городу, но, выехав на шоссе, уже не торопясь, покатила в сторону Всеволожска. Мимо замелькали чахлые сосны, брошенные дачные времянки, уже то тут, то там загоревшийся осенними красками лес. Самсут и Сергею теперь не было никакого смысла спешить, ибо они уже не ехали в новую жизнь — они уже жили в ней.

— Скажи, а зачем ты тогда назвался шашлыком? — вдруг вспомнила Самсут.

— Каким шашлыком, когда? — удивился Сергей.

— Ну, тогда, в том письме ты еще подписался — Хоровац.

— Ах, тогда… А разве «хоровац» — это шашлык?

— Да, мне Каринка тогда сразу сказала.

— Надо же, а я и не знал. Тогда мне просто слово понравилось. Кстати, мне недавно рассказали рецепт шашлыка по-армянски.

— А разве по-армянски он как-то особенно делается?

— Да, не надо никакого уксуса, который я — ведь и не зря же — ужасно не люблю. Просто берешь мясо, лук и лимоны, режешь все кружочками и выкладываешь в большую посудину слой за слоем. Потом накрываешь все какой-нибудь досочкой и кладешь груз. И держать не надо целыми сутками, несколько часов прошло и достаточно.

— Мы непременно как-нибудь попробуем, — задумчиво сказала Самсут. — Но смотри, мы, кажется, уже подъезжаем.

Сергей достал карту.

— Да, судя по всему, это должно быть где-то здесь.

Сосен стало больше, они гигантскими свечами поднимались в небо, вырастая прямо из изумрудного мха, и от свечения коры воздух между их стволами казался золотисто-розоватым.

— Как в сказке, — завороженно прошептала Самсут.

И вот среди этого волшебного соснового леса показались напоминавшие его продолжение красноватые небольшие здания. Самсут молчала, глядя на крест над церковкой. А потом дотронулась до груди, кожей ощутив доброе тепло, исходящее от частицы священного дерева, запечатленной в божественном символе.

— Сережа, — начала она, — я должна сказать тебе…

— Я знаю, милая. Все хорошо. Все правильно. — Габузов накрыл руку жены своей ладонью. — Вот я и выполнил обещанное, дедушка Тигран — крестик бабушки Егинэ вернулся в нашу семью…

Они вышли и, не спеша, двинулись внутрь лабиринта краснокирпичных зданий. Им некуда и незачем было торопиться — перед ними была вся жизнь. Повсюду были сосны, и камни, и высокое небо. По пустынной дорожке они прошли в небольшой церковный дворик, беспокоясь о том, как бы двери храма не оказались закрытыми. Но двери, как и положено любому храму в любое время, стояли открытыми. Они легко подались, и Самсут с Сергеем оказались в прохладной тишине церкви. На них требовательно, как портрет бабушки Маро, смотрели черные глаза святых, и тихо потрескивали свечки, воткнутые в песок. И здесь, в храме было то же ощущение чистоты пространства и помыслов, ничего лишнего, камень и воздух. Сергей перекрестился и, увидев у стены слева столик, на котором лежали свечи, подошел, взял две и опустил в железную банку с прорезью последние остававшиеся у него деньги.

Они подошли к алтарю, поставили свечи перед распятием и стали молиться, каждый о своем, но зная, что другой молится о том же…

— Давай поклянемся здесь, что обязательно съездим с тобой в Армению! — невольно вырвалось у Самсут. — И тогда мне перестанут сниться сны, которые снятся с детства: все эти безмолвные камни, ручьи и потоки, солнце до рези в глазах…

— Мы обязательно поедем в Армению, — тихо и торжественно повторил Габузов.

Помолившись, они уже собрались покинуть храм, как вдруг в углу зашевелилась даже незамеченная ими в полутьме черная фигура, оказавшаяся стариком в монашеском одеянии. Старик ласково оглядел их и тихо спросил:

— Я вижу, у вас праздник?

— Да, — откликнулась Самсут и вдруг у нее сами, откуда-то из глубины прапамяти вырвались слова. — Благословите нас.

Священник медленно перекрестил их.

— Бог да благословит вас, дети мои. Любите друг друга до конца дней своих и никогда не делайте друг другу больно.

— Мы любим друг друга, святой отец, — жарко подхватил Габузов.

— Вот и хорошо. Да благословит вас Господь Бог наш. Будьте счастливы в браке вашем…

Сергей и Самсут вышли на улицу и в задумчивом молчании обошли вокруг эту маленькую, но такую уютную и домашнюю церковь. Потом они снова углубились в крошечные улочки маленького городка, затерявшегося посреди соснового леса. И редкие прохожие, и люди в окнах ласково улыбались этой ничуть не казавшейся здесь странной паре: прелестной женщине в национальном армянском костюме и высокому мужчине с густыми усами. В этом армянском уголке они вдруг почувствовали себя дома и шли к мотелю уже как к родному жилищу.

Перед мотелем оказался и крошечный магазинчик.

— Он, наверное, тоже армянский, — улыбнулась Самсут. — А ведь за мной должок — я так и не проставила тебе обещанную бутылку «Ахтамара» за паспорт.

— Точно! — Габузов хлопнул себя по лбу. — С шипром я рассчитался, теперь очередь за тобой.

Они вошли, и перед ними замерцали пузатые бутылки, в которых, казалось, были заключены не напитки, а само жаркое солнце.

— Вот он, «Ахтамар»! — рассмеялся Сергей, деликатно выбирая самую маленькую бутылку. — Я тут подумал, потом еще и посоветовался с Шареном, — вдруг, как мальчишка раскраснелся он, — а давай все наши деньги вложим в коньячное дело и создадим напиток еще лучше — и он будет называться «Охсамсут»! Правда, здорово звучит?

И они оба расхохотались, пугая задремавшего продавца.

А потом они вошли в мотель и оказались в номере, словно перенесенном сюда с подножья Арарата. Невысокие беленые потолки с мощными дубовыми балками, шероховатые стены, дающие прохладу в жару и тепло в стужу, простая кованая мебель, синие подушки, алое одеяло…

Я молод, и ты молода — настала пора любви. Твой стан как лук, сколько ни тяну — сгибается. Твоя грудь как сад, груди — кисти винограда. Твоя грудь как утро, чем больше ее обнажаю, тем больше светает 35.

И они были одни, двое, ставшие единой плотью.

И ярко сияющее солнце Армении всю ночь грело их под темным северным небосводом… А внизу на полу лежала выпавшая хрустальная печатка, на которой тонкой вязью горели слова:

«Непостижимому в нас и над нами»