Козел отпущения - Морье Дю

-- Иди, иди, -- сказал я, -- делай, что говорит тетя. Я тебя не оставлю.

Она улыбнулась. Странно, ее улыбка что-то напомнила мне, но что? И тут я вспомнил: точно такую же улыбку я видел всего десять минут назад в комнате наверху. Обе отражали одно: избавление от боли...

Мари-Ноэль побежала в дом следом за Бланш.

Со стороны деревни подъехала какая-то машина. Когда она поворачивала к въезду под аркой, фары, должно быть, выхватили меня из темноты, так как машина -- это был наш -- остановилась и оттуда вышел Гастон. Вид у него был сконфуженный, лицо покраснело.

-- Я не знал, что господин граф спустился, -- сказал он. -- Простите, но так лило, что я отвез обратно в verrerie мадам Ив и еще несколько пожилых людей, которые отмечали сегодняшний день вместе с нами. Я не спросил у вас разрешения. Не хотел беспокоить вас.

-- Все в порядке, -- сказал я. -- Я рад, что вы отвезли их домой.

Гастон подошел ближе, всмотрелся в мое лицо.

-- У вас расстроенный вид, господин граф. Что-нибудь случилось? Вам все еще нездоровится?

-- Нет, -- сказал я, -- просто... сочетание обстоятельств. -- Я махнул рукой на замок. Мне было безразлично, что он подумает. Я не был уверен даже в том, что думаю сам.

-- Простите меня, -- мягко сказал Гастон, словно желая меня подбодрить, хотя в голосе его была неуверенность. -- Я не хочу быть нескромным, но... не желает ли господин граф, чтобы я отвез его в Виллар?

Я молчал, не понимая, о чем он говорит, надеясь, что следующие его слова прояснят смысл этой фразы.

-- У вас был тяжелый день, господин граф, -- продолжал он. -- Здесь, в замке, все думают, что вы спите. Если я отвезу вас сейчас в Виллар, вы проведете несколько часов в удобстве и покое, а рано утром я заеду за вами туда. Я предлагаю это только потому, что сейчас вы не можете сами вести машину.

Он деликатно отвел глаза, будто просил прощения, и я тут же понял, что в том смятенном состоянии ума и духа, в котором я находился, это было настолько идеальным решением, что Гастон и не ожидал от меня никаких слов, даже слов согласия.

Он вернулся к машине, дал задний ход и подогнал ее к террасе. Открыл дверцу. Я забрался внутрь, и в то время, как под шум дождя, барабанящего по ветровому стеклу, мы молча ехали во тьме по направлению к Виллару, я подумал, что во мне не осталось и частицы того меня, который сменил свое на чужое в номере гостиницы в Ле-Мане. Все мои поступки, инстинкты, слабости не были больше мои -- так чувствовать и поступать мог только Жан де Ге.

ГЛАВА 18

В первую секунду я решил, что это дождь, извергающийся из зева горгульи, унося с собой мусор, скопившийся за год, что сама горгулья с плоскими остроконечными ушами трещит у основания, камень крошится и рассыпается под капором воды. Затем кошмар рассеялся, я увидел, что наступил день и шумит вода, пущенная Белой в ванну. Ночной мрак исчез, а с ним и дождь, раннее утреннее солнце золотило крыши. Я откинулся назад, заложил руку за голову. В открытое окно мне были видны неровные очертания крыш, желтая от лишайника черепица, покосившиеся печные трубы, слуховые окна, а позади -- возвышающийся над городком желобчатый шпиль церкви. Снизу, с улицы, доносились первые звуки пробуждающегося дня: распахивались ставни, на мостовую с шумом лилась вода из шланга, слышались чьи- то шаги, чей-то свист -- в неторопливом рыночном городке начиналась очередная неделя. Журчанье текущей в ванну воды приятно сливалось с бодрыми уличными звуками, мной владела ленивая умиротворенность, я знал, что рядом, так близко, что стоит мне крикнуть, и она тут же закроет кран и подойдет ко мне, находится та, кто никогда не задает вопросов, кто принимает меня таким, какой я есть, участником ее жизни от случая к случаю, в зависимости от времени и настроения -- моих, не ее. Так взрослый человек откладывает в сторону свое занятие, чтобы поиграть с любимым ребенком. Моя рука, не тронутая никем накануне, была заново обработана и перевязана, шелковая повязка приятно холодила кожу; чувство, что за мной ухаживают, проявляют заботу и ничего от меня не требуют, не заявляют на меня никаких прав, было непривычно как для старого моего , так и для нового. Мне не хотелось расставаться с этим чувством, я хотел смаковать это новое лакомство как можно дольше.

Я слышал, как Бела распахнула ставни в комнате напротив, как, болтая с ними, вынесла на балкон клетку с птицами, чей щебет звучал вариацией на тему бегущей воды. Я позвал ее, и она тут же пришла ко мне -- на ней был пеньюар и домашние туфли -- и, наклонясь, поцеловала меня с безмятежностью человека, у которого ты под присмотром, чьи рассудок и сердце ничто не тревожит.

-- Ты хорошо спал? -- спросила она.

-- Да, -- ответил я.

Какое наслаждение было касаться ее рук и плеч, голых под свободно ниспадающими рукавами, вдыхать аромат абрикосов, идущий от ее тела, и знать, что благодаря ей я вступил в иное измерение, которое не было частью первого мира или второго, но каким-то неведомым образом, как футляр китайской головоломки, заключало их в себе.

-- Я сейчас сварю тебе кофе, -- сказала Бела, -- а как только придет Винсент, пошлю его в булочную за рогаликами. Рука не болит? Прекрасно. Я перевяжу ее опять перед тем, как ты уедешь.

И она исчезла, а я вновь погрузился в сладкий дремотный покой.

У Белы было одно прекрасное свойство -- ее ничто не могло застать врасплох. Вчера вечером, когда Гастон высадил меня у городских ворот и я, перейдя канал по пешеходному мостику, постучал в закрытое ставнем окно, она немедленно его открыла, без испуга, без удивления. Заметив мою забинтованную руку и то, что я едва держусь на ногах, она молча указала мне на то глубокое кресло, где я сидел в первый раз, и тут же принесла мне вина. Она не задала ни одного вопроса, и первым молчание нарушил я; пошарив в кармане, я вытащил ампулу с отбитым кончиком и бросил в мусорную корзину.

-- Я когда-нибудь говорил тебе, что моя мать -- морфинистка? -- спросил я.

-- Нет, -- ответила Бела, -- но я догадывалась.

-- Почему?

Она колебалась.

-- По некоторым намекам, которые ты ронял время от времени. Я не хотела вмешиваться. Это меня не касается.

Голос ее был деловой, спокойный, словно она хотела предупредить меня: все, что Жан де Ге сочтет нужным сообщить ей, она примет без похвалы или порицания и свое мнение оставит при себе.

-- Если бы ты узнала, -- сказал я, -- что я снабжал ее морфием, привозил его из Парижа в подарок, как привез тебе духи, ты бы очень меня осудила?

-- Я ни за что не осуждаю тебя, Жан, -- ответила она. -- Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы меня мог оттолкнуть хоть какой-нибудь твой поступок.

Бела глядела на меня, не отводя глаз. Я наклонился и взял сигарету из коробки, стоящей на столике возле меня.

-- Сегодня утром она спустилась и пошла вместе со всеми к мессе, -сказал я, -- а затем принимала гостей на террасе -- под дождем, человек пятьдесят. Она выглядела, как королева. Сделала она это, разумеется, назло Рене, чтобы испортить ей праздник. Рене хотела играть роль хозяйки, ведь Франсуаза больна и не встает. Вечером маленькая femme de chambre позвала меня к ней -- ее личная горничная Шарлотта была внизу... Я поднялся; оказалось... -- Я замолчал, все снова возникло у меня перед глазами: темная, душная спальня, гардеробная, шкафчик над раковиной... -- Оказалось, что она хочет получить от меня вот это. - - Я глядел на мусорную корзинку, куда бросил ампулу.

-- И получила?

-- Да.

Бела ничего не сказала, она продолжала глядеть на меня.

-- Вот почему я пришел к тебе, -- продолжал я, -- из жалости к себе и отвращения.

-- Ты должен сам найти, как с этим бороться. Я не могу служить слабительным, чтобы очистить тебя.

-- Но раньше ты это делала.

-- Да?

Возможно, у меня разыгралось воображение, но мне казалось, что Бела говорит со мной жестче, более резко, чем два дня назад. Или просто без интереса, безразлично?

-- Хотел бы я знать, сколько раз, -- сказал я, -- я приходил к тебе, в этот дом, желая забыть, что происходит в замке, и достигал желанного забвения благодаря тому, что находил здесь.

Я представлял, как он оставляет машину у городских ворот, проходит по узкому мостику и стучит в окно, как вчера вечером -- я, сбрасывая с себя всю вину, все заботы, как только он переступает порог, избавляясь от всех тревог, как сейчас хотел сделать я.

-- Какая разница, -- сказала Бела, -- брось об этом думать. Прошлое настоящему не поможет. К тому же ты в пятницу говорил, что, возможно, твои трудности в будущем станут легче, что ты собираешься решать свои проблемы другим путем. Может быть, новый Жан де Ге в результате добился успеха?

Теперь она улыбалась, и насмешка, проскользнувшая в ее голосе, показала мне, что Бела в него не верит и никогда не поверит, а потому и не приняла всерьез то, что я говорил ей о своем желании спасти verrerie и защитить своих рабочих, отмела это, как пустую минутную причуду, порожденную опьянением.

-- Нет, он потерпел фиаско, -- сказал я, -- точно так же, как раньше. Он дает своей семье то, что они просят, и не только матери, дочери -- тоже. Из-за трусости, из-за нерешительности. Разница в том, что раньше это делалось весело и привлекало к нему людей. Сейчас это делается неохотно, с отвращением.