Козел отпущения - Морье Дю

-- Я, Жан.

Я отодвинулся от окна, подошел к ней. Я видел только контуры тела, лицо было скрыто.

-- Мне плохо, -- сказала она. -- Почему ты не пришел раньше?

Ее слова [Я страдаю (фр.).] трудно передать на другом языке -- они говорят и о физической, и о душевной боли.

-- Чем я могу вам помочь? -- спросил я.

Она беспокойно зашевелилась, я стал на колени возле кровати и взял ее за руку.

-- Ты прекрасно знаешь, чем, -- сказала она.

На столике возле кровати лежали лекарства, и я растерянно взглянул туда, но она нетерпеливо, раздраженно махнула рукой и застонала, перекатывая голову по подушке.

-- Шарлотта держит его в гардеробной, -- сказала она, -- в ящичке шкафчика. Неужели ты забыл, где оно лежит?

Я встал с пола, вышел в гардеробную и включил свет. В комнате был всего один шкафчик с одним ящиком. Я его открыл. Внутри находились две коробки, одна из них с наполовину сорванной оберткой. Я сразу ее узнал. Это была та самая обертка, которая скрывала подарок в чемодане, подарок, переданный мной Шарлотте из рук в руки в мой первый вечер в замке. Я снял ее и открыл коробку. Она была полна небольших ампул, лежащих одна на другой между слоями ваты. В них была жидкость, какая -- говорила этикетка с надписью: . Я открыл вторую коробку и увидел шприц для подкожных впрыскиваний. Больше в ящике не было ничего. Я стоял там, уставясь в одну точку, но тут из спальни донесся голос графини:

-- Жан, почему ты не идешь?

Я медленно вынул из коробки шприц, затем одну из ампул и положил на столик рядом с ватой и бутылочкой со спиртом. Во время войны, когда мне часто приходилось пускать все это в ход, стоя на коленях возле врача в противовоздушном убежище или в карете , я никогда не испытывал того отвращения, что овладело мной сейчас. Тогда мы прибегали к этому из сострадания, чтобы приглушить боль. Сейчас все было иным. Наконец-то я понял, какой подарок Жан де Ге привез матери из Парижа. Но его мать не умирала, не была больна. И не страдала от боли.

Я вернулся в комнату и зажег лампу, скрытую, оказывается, в драпировках кровати. Лежащая на ней женщина ничем не напоминала ту владычицу замка, что горделиво стояла рядом со мной на террасе сегодня утром; серая, старая, напуганная, она беспокойно перебирала руками, уставившись в пространство, и без конца мотала из стороны в сторону головой, перекатывая ее по подушке ужасным, каким-то нечеловеческим движением, как зверь, которого долго держали в клетке без пищи, воды и света.

-- Чего ты ждешь? -- сказала она. -- Почему ты медлишь?

Я встал рядом с ней на колени. Ожог не имел больше значения, я подсунул обе руки ей под затылок и повернул ее голову так, что она не могла больше метаться, была вынуждена смотреть на меня.

-- Я не хочу больше этого делать, -- сказал я.

-- Почему?

Застывшие глаза вглядывались в мои, тяжелое лицо, серое, с обвисшей кожей, казалось, мнется, перекашивается, искажается, как бумажная маска, надетая на чучело Гая Фокса, которое с криками таскают мальчишки по туманным лондонским улицам. Мне чудилось, когда я глядел на нее, что кожа ее на ощупь так же мертва, глаза -- не глаза, а орбиты, рот -- зияющая дыра, спутанные, растрепанные космы -- парик из конских волос, и существо, которое передо мною, лишь оболочка человека -- без жизни и без чувства. Но где-то под этой оболочкой была искорка света, которая мерцала слабей, чем последняя крупица пепла в костре. Она была скрыта от меня, но она существовала, и я не хотел, чтобы она погасла.

-- Почему?

На этот раз в голосе графини звучала мука, она подтянулась в кровати повыше и вцепилась мне в плечи. Маска стала лицом, ее лицом, и моим, и лицом Мари-Ноэль. Мы, все трое, были вместе, вместе выглядывали из ее глаз, и голос ее не был больше низким и гортанным, это был голос Мари-Ноэль, когда она спросила меня в мой первый вечер в замке: .

Я встал и вышел в ванную комнату. Сломал кончик ампулы и наполнил шприц; затем вернулся и потер ей руку спиртом, как делал это во время войны. Вогнал иглу, нажал на поршень и стал ждать; графиня откинулась на подушки и тоже ждала. Веки ее задрожали, и вдруг, прежде чем их закрыть, она взглянула на меня и улыбнулась. Я отнес шприц в гардеробную, вымыл и положил обратно в коробку, пустую ампулу сунул в карман. Потом закрыл дверь, вошел в спальню и снова стал возле кровати. Страдание покинуло ее лицо, сходство исчезло. Она не была ни Мари-Ноэль, ни я, ни мать Жана де Ге; она была просто спящая женщина, впавшая в беспамятство, не чувствующая боли. Я подошел к окну и распахнул ставни. Дождь барабанил по крыше и водосточным желобам, изливался изо рта горгульи, наполняя пустой ров; не слышно было ни звука, кроме шума дождя. Я посмотрел на свою забинтованную руку, которую вчера сунул в огонь из трусости и стыда за то, что она меня подвела, и подумал, что сегодняшний поступок еще более труслив и постыден. Сколько я ни старался убедить себя в том, что был движим состраданием и жалостью, это было не так. Я знал, что сделал то же, что сын с матерью делали уже не раз до меня, -- я пошел по самому легкому пути.

Вышел за дверь и увидел, что Жермена все еще меня ждет. Я сказал ей:

-- Все в порядке, госпожа графиня уснула. Я оставил в комнате свет. Она не заметит. Посидите у печки, пока не придет Шарлотта.

Прошел по коридору и через двустворчатую дверь попал на площадку черной лестницы; из задних помещений замка до меня снова донеслись музыка и смех. В гостиной тоже раздавались голоса -- по-видимому, гости еще не разошлись, -и в тот момент, когда выходил на террасу, дверь гостиной распахнулась, голоса зазвучали громче, снова притихли -- дверь закрылась, и рядом со мной оказалась Мари-Ноэль.

-- Куда ты? -- спросила она.

Она переоделась: голубое шелковое платье, белые носки и туфельки с острыми носами. На шее у нее висел золотой крестик, а на стриженых белокурых волосах была повязана голубая бархатная лента. Лицо девочки пылало от возбуждения. Это был ее первый праздничный вечер, она помогала занимать гостей. Я вспомнил про обещание, данное ей два дня назад.

-- Не знаю, -- сказал я, -- возможно, я не вернусь.

Она сразу поняла, что я имею в виду; румянец схлынул с лица, и она бросилась ко мне, чтобы схватить за руки.

Но тут же вспомнила про ожог.

-- Из-за того, что случилось на охоте? -- спросила она.

Я уже успел забыть бездарное утро, нелепость моего поведения, загубленное мной удовольствие приглашенных на охоту гостей, коньяк и вино и неуместную браваду своей речи.

-- Нет, -- сказал я, -- охота тут ни при чем.

Мари-Ноэль продолжала смотреть на меня, стиснув руки, затем сказала:

-- Возьми меня с собой.

-- Как я могу? -- сказал я. -- Я сам не знаю, куда я направлюсь.

Дождь еще припустил, на ее худенькие плечи в нарядном шелковом платье низвергались струи воды.

-- Пойдешь пешком? -- спросила она. -- Ты же не можешь вести машину.

Ее бесхитростный вопрос заставил меня понять, что на самом-то деле у меня нет никаких определенных планов. Как, действительно, я выберусь отсюда? Я вышел из спальни графини и спустился вниз с одной-единственной мыслью: я должен как можно скорей покинуть замок, как -- об этом я не думал. Но моя идиотская выходка с рукой сделала меня узником в его стенах.

-- Видишь, -- сказала девочка, -- это не так-то легко.

Да, все оказалось трудно: и быть самим собой, и быть Жаном де Ге. Мне не было суждено стать сыном женщины наверху или отцом стоящего передо мной ребенка. Это не моя семья, у меня нет семьи. Да, я оказался сообщником Жана де Ге в запутанной дурацкой шутке, но это вовсе не значит, что я должен быть ее жертвой. Как раз наоборот. Почему это расплачиваться мне, а не им? Я никак с ними не связан.

Голоса в гостиной опять зазвучали громко. Мари-Ноэль оглянулась через плечо.

-- Гости начинают прощаться, -- сказала она. -- Тебе придется решить, что ты намерен делать.

Внезапно она перестала казаться ребенком, передо мной был кто-то старый и мудрый, кто-то, кого я знал в другом веке, в другие времена. Я не хотел, чтобы так было, это причиняло мне боль. Я хотел, чтобы она оставалась чужой.

-- Еще не настало время меня бросить, -- сказала девочка. -- Подожди, пока я повзрослею. Недолго осталось ждать.

В холле послышались шаги, кто-то подошел и стал у входа. Это была Бланш. На ее волосы падал свет от фонаря над дверями, тончайшие ниточки воды прочеркивали наискось конус света и исчезали во тьме на ступенях.

-- Ты простудишься, -- сказала Бланш, -- иди в дом.

Она не видела меня, только ребенка, и, полагая, что они с Мари-Ноэль одни, говорила с ней голосом, какого я никогда у нее не слышал. Он был ласковый, нежный, в нем не осталось жестких и резких нот. Можно было подумать, что это другой человек.

-- Вот-вот все уйдут. Потерпи еще немного. Тебе осталось примерно себя вести каких-нибудь несколько минут. А потом, если папа еще спит, я поднимусь к тебе и почитаю.

Бланш повернулась и вошла в дом. Мари-Ноэль посмотрела на меня.