Когда Ницше плакал - Ирвин Ялом

Ницше замолчал, ожидая ответа Брейера. Молчание.

«Скажите, — спросил его Ницше, — что вы думаете о человеке, которого мы видим?»

Молчание.

«Доктор Брейер, что выдумаете?»

Брейер сидел молча, с закрытыми глазами; казалось, слова Ницше загипнотизировали его.

«Йозеф, Йозеф, что вы думаете?»

Приходя в себя, Брейер медленно открыл глаза и повернулся к Ницше. Он так и не произнес ни слова.

«Разве вы не видите, Йозеф, что проблема вовсе не в том, что вы ощущаете дискомфорт? Да какое значение имеют напряжение и давление в груди? Разве кто-нибудь когда-нибудь обещал вам, что все будет хорошо? Вы плохо спите? И что с того? Вам кто-нибудь говорил, что вы будете хорошо спать? Нет, проблема не в дискомфорте. Проблема в том, что не те вещи вызывают у вас дискомфорт^.»

Ницше взглянул на часы: «Вижу, я задержал вас надолго. Давайте закончим тем же, чем и вчера. Пожалуйста, подумайте, о чем бы вы думали, если бы Берта не заполонила весь ваш мозг? Договорились?»

Брейер кивнул головой и вышел из комнаты.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАМЕТОК ДОКТОРА БРЕЙЕРА В ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ УДО МЮЛЛЕРА,

6 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Странные вещи происходили во время нашего сегодняшнего разговора. И я не предполагал ничего подобного. Он не ответил ни на один мой вопрос, не рассказал ровным счетом ничего о себе. Он исполняет роль консультанта настолько торжественно, что иногда кажется мне просто смешным. Однако, рассматривая ситуацию с его точки зрения, я понимаю, что избранная им линия поведения верна: он уважает наш договор и изо всех сил старается помочь мне. Чем и вызывает мое уважение.

Удивительно наблюдать за тем, как его ум борется с проблемой помощи одному конкретному человеку, созданию из плоти и крови, — то есть мне. Однако ему, что странно, не хватает воображения, и он полностью полагается на риторику. Неужели он и правда верит, что рациональное объяснение или искренняя проповедь могут решить проблему?

В одной из своих книг он утверждает, что личные особенности моральной структуры философа определяют его философию. Теперь мне кажется, что это утверждение верно и в отношении стиля консультирования: личность консультанта определяет выбор подхода. Так, социальные страхи и мизантропия Ницше заставляют его обратиться к безличному, отстраненному стилю общения с пациентом. Сам он, разумеется, этого не замечает, он разрабатывает теорию рационализации и легитимизации своего терапевтического подхода. Так, он никогда не утешает меня, читает мне лекции с трибуны, отказывается признавать наличие проблем личного характера у себя и не желает общаться со мной по-человечески. Исключением был лишь один момент! В конце нашей сегодняшней беседы — я уже не помню, что мы обсуждали, — он вдруг назвал меня Йозефом. Может, раппорт удается мне лучше, чем я предполагал.

Мы ведем странную борьбу. Пытаемся определить, кто из нас может принести другому больше пользы. Меня беспокоит это соревнование; боюсь, что такое положение дел только лишний раз послужит для него доказательством истинности его глупой «силовой» модели общественных отношений. Может, мне следует последовать совету Макса: перестать с ним бороться и учиться у него всему, что он может мне дать. Для него крайне важно держать ситуацию под контролем. Я часто замечаю, что он чувствует себя победителем: он говорит, что многому мог бы меня научить, он зачитывает мне свои записи, он следит за временем и милостиво отпускает меня с заданием, которое я должен подготовить к следующей встрече. Все это меня раздражает! Но я напоминаю себе, что я врач, что я встречаюсь с ним не для своего удовольствия. В конце концов, какое можно получать удовольствие от удаления миндалин или устранения запора ?

Было мгновение, когда у меня появилось странное ощущение, будто я отсутствую. Ощущение сильно напоминало транс. Может, я все-таки восприимчив к гипнозу.

ВЫДЕРЖКИ ИЗ ЗАПИСЕЙ ФРИДРИХА НИЦШЕ ПО ДЕЛУ ДОКТОРА БРЕЙЕРА, 6 ДЕКАБРЯ 1882 ГОДА

Иногда философу быть непонятым лучше, чем быть понятым. Он слишком старается меня понять; он пытается выманить у меня конкретные указания. Он хочет понять, как веду себя в той или иной ситуации я, и вести себя точно так же. Но он еще не понимает, что есть мой путь и что есть твой путь, а единого пути быть не может. Еще он не просит указаний прямо, но пытается выманить их лестью, а потом прикидывается, что это вовсе не лесть:

он пытается убедить меня, что моя откровенность необходима для работы, что это поможет говорить ему, это сделает наши отношения более «человеческими», словно быть человеком — значит барахтаться вместе в грязи! Я пытаюсь донести до него, что правдолюбцы, не страшатся шторма или грязной воды. Что нас действительно пугает, так это мелководье!

Если мы используем медицину в качестве ориентира в нашей работе, разве не должен я поставить «диагноз»? Появляется новая наука — диагностика отчаяния. Я ставлю ему диагноз: он стремится к свободе духа, но не может сбросить оковы веры. Ему нужно только «да» согласия, выбора, но не «нет» отказа. Он лжет сам себе: он принимает решения, но отказывается быть тем, кто решает. Он знает, что несчастлив, но не знает, что не о том он печалится. Он ждет, что я подарю ему облегчение, поддержку и счастье. Но я должен сделать его еще более несчастным. Я должен превратить его мелочные страдания в страдания благородные, какими они когда-то были.

Как сбросить мелочные страдания с насеста? Сделать страдание снова честным? Я опробовал его методику — методику «от третьего лица», которой он пробовал воспользоваться в неуклюжей попытке уговорить меня позволить ему обо мне заботиться. Я предложил ему посмотреть на себя с высоты. Но я слишком уж круто с ним обошелся: он едва не упал в обморок. Мне пришлось говорить с ним, как с ребенком, назвать его Йозефом, чтобы привести в чувство.

Моя ноша тяжела. Я работаю на его освобождение. И на свое собственное. Но я не Брейер: я отдаю себе отчет в своих страданиях и приветствую их. И Лу Соломе — не калека. Но я знаю, каково находиться с человеком, которого любишь и ненавидишь!

ГЛАВА 16

БОЛЬШОЙ ЛЮБИТЕЛЬ ПОПРАКТИКОВАТЬСЯ в искусстве медицины, Брейер обычно начинал общение со своими пациентами в больнице с коротенькой беседы, которую он, сидя на краешке кровати, элегантно переводил в медицинский опрос. Но, когда он вошел в палату №13 клиники Лаузон, никакой беседы на краешке кровати не намечалось. Ницше сразу же заявил ему, что чувствует себя необыкновенно здоровым и не желает больше терять их драгоценное время на обсуждение своих несуществующих симптомов. Он предложил немедленно перейти к делу.

«Мое время скоро снова придет, доктор Брейер; моя болезнь никогда не уходит слишком далеко или слишком надолго. Но сейчас, когда она envacance[11], продолжим работу с вашими проблемами. Какого прогресса вы достигли в мысленном эксперименте, который я рекомендовал вам вчера? О чем бы вы думали, если бы не были заняты исключительно фантазиями о Берте?»

«Профессор Ницше, позвольте мне начать с другого. Вчера вы опустили мое профессиональное звание и назвали меня Йозефом. Мне это понравилось. Мне показалось, что я стал вам ближе, и мне это понравилось. Хотя нас связывают профессиональные отношения, характер нашего общения требует близкого общения. Не могли бы вы в связи с этим начать называть меня по имени и позволить мне называть так вас?»

Ницше, который построил свою жизнь таким образом, чтобы избежать личных взаимодействий, пришел в замешательство. Он поеживался, заикался, но, не находя лицеприятного способа отказаться, неохотно кивнул. В ответ на следующий вопрос Брейера, желает ли Ницше, чтобы он обращался к нему «Фридрих» или «Фриц», тот буквально рявкнул: «Фридрих, пожалуйста. А теперь за дело!»

«Да, за дело! Возвращаясь к вашему вопросу. Что кроется за Бертой? Я знаю, что там мчится поток темных глубинных мыслей, который, как мне кажется, вышел из берегов несколько месяцев назад, когда я миновал сорокалетний рубеж. Знаете, кризис в районе отметки „сорок“ — не редкость. Помните, что вам осталось до этого каких-то два года на подготовку».

Брейер знал, что его фамильярность неприятна Ницше, но знал он и то, что части его требуют более близкого человеческого общения.

«Меня это не особенно беспокоит, — сказал на всякий случай Ницше. — Мне кажется, что мне сорок с тех самых пор, когда мне исполнилось двадцать».

Что это было? Попытка сближения! Вне всякого сомнения, попытка сближения! Брейер вспомнил о котенке, которого его сын Роберт недавно подобрал на улице. «Налей ему молока, — скомандовал он сыну, — а сам отойди. Пусть спокойно попьет и привыкнет к тебе. Потом, когда он будет чувствовать, что он в безопасности, ты сможешь его погладить». — Брейер отступил.