Когда Ницше плакал - Ирвин Ялом

Задумавшись на мгновение, он добавил: «Человеческое, слишком человеческое».

Услышав название своей книги, Ницше расплылся в улыбке: «Туше, доктор Брейер! Как можно спорить с этой удачной фразой? Теперь я могу понять ваши чувства, но по-прежнему мне не ясно, какое отношение они имеют к нашей процедуре?»

Здесь Брейер осторожно выбирал слова. «Я тоже не понимаю. Но я знаю, что я должен научиться расслабляться. Мне не нравится постоянно думать о том, что мне нужно тщательно выбирать, что рассказывать вам, а что нет. Я расскажу вам один случай из реальной жизни, который может иметь отношение к нашей проблеме. Я разговаривал со своим шурином Максом. Я никогда не был особенно близок с Максом, потому что считал его психологически невосприимчивым. Но мои отношения с женой испортились настолько, что мне было необходимо поговорить об этом с кем-нибудь. Я пытался завести об этом разговор с Максом, но мне было настолько стыдно, что я понял — мне трудно продолжать этот разговор. Тогда Макс, чего я, признаться, от него не ожидал, рассказал мне о своих проблемах такого же характера. Эта его откровенность каким-то образом развязала мне руки, и мы с ним впервые за все время нашего знакомства смогли поговорить на личные темы. Мне это так помогло!»

«Когда вы говорите о том, что вам это помогло, — немедленно встрял Ницше, — значит ли это, что ваше отчаяние ушло? Или улучшились ваши отношения с женой? Или ваш разговор возымел немедленное очищающее действие?»

Ах! Брейер понял, что попался. Если он скажет, что ему действительно помог разговор с Максом, Ницше спросит, зачем же ему нужен его совет. Осторожнее, осторожнее.

«Я не знаю, что я хотел этим сказать. Я знаю только то, что мне стало лучше. Что той ночью я не лежал без сна, съеживаясь от стыда. И с тех пор мне кажется, что я стал более открытым, что теперь я готов к изучению себя».

Нет, не то, подумал Брейер. Может, просто прямая просьба будет более уместна?

«Я уверен, профессор Ницше, что мне будет легче честно рассказывать о себе, если у меня будет уверенность в том, что вы примете меня. Когда я говорю о своей любви-одержимости или ревности, мне будет легче, если я буду знать, что и вам знакомы эти чувства. Я, например, могу предположить, что вы считаете секс неприятным, а моя чрезмерная озабоченность сексом вызывает у вас глубокое неодобрение. Это действительно мешает мне откровенно рассказывать об этих моих гранях».

Повисла долгая пауза. Ницше, погрузившись в размышления, смотрел в потолок. Брейер ждал, ведь он так хорошо умел нагнетать напряжение. Он наделся, что Ницше наконец был близок к тому, чтобы рассказать что-нибудь о себе.

«Может, — отозвался наконец Ницше, — я недостаточно хорошо объяснил свою позицию. Скажите, вы уже получили заказанные вами книги от моего издателя?»

«Пока нет. А почему вы спрашиваете? Там есть моменты, относящиеся к нашей сегодняшней дискуссии?»

«Да, особенно в «Веселой науке». Там я пишу, что сексуальные отношения решительно ничем не отличаются от всех остальных разновидностей отношений и что они тоже связаны с борьбой за власть. Похоть, сексуальное желание есть по сути своей не что иное, как желание абсолютной власти над душой и телом другого человека».

«Звучит не особенно искренне. По крайней мере, для меня !»

«Да, да! — настаивал Ницше. — Загляните глубже, и вы увидите, что страсть — это желание доминировать над всеми вокруг. «Любящий» — не тот, кто любит, но тот, кто стремится к единоличному обладанию объектом своей любви. Он мечтает о том, чтобы лишить весь мир некоего драгоценного товара. Он такой же подлый скупец, что и дракон, стерегущий свое золото! Он не любит мир; наоборот, все остальные живые существа ему совершенно безразличны. Разве вы сами не говорили об этом? Вот почему вам было так приятно, когда… Забыл, как ее зовут… Эта калека?»

«Берта, и она не кале…»

«Да, да, вам было так приятно, когда Берта сказала, что вы всегда будете единственным мужчиной в ее жизни!»

«Но вы говорите о сексе, забывая про сам секс! Я чувствую сексуальное желание в гениталиях, а не в некой абстрактной психической области власти!»

«Нет, — возразил Ницше. — Я просто называю вещи своими именами! Я не возражаю против того, чтобы человек занимался сексом, когда это ему нужно. Но я ненавижу человека, который униженно просит об этом, который сдается во власть женщины-раздатчицы — хитрой женщины, которая свою слабость и его силу обращает в свою силу».

«О, как вы можете отрицать эротику в чистом виде? Вы отрицаете импульс, биологическое желание, заложенное в нас, которое делает возможным продолжение рода! Чувственность — часть нашей жизни, нашей природы».

«Часть, но не высшая часть! Поистине, смертельный враг высшей части. Вот, послушайте, что я написал сегодня рано утром».

Ницше надел свои очки с толстыми стеклами, потянулся к столу, взял оттуда потрепанную тетрадь и пролистал покрытые неразборчивыми каракулями страницы. Он остановился на последней странице и, почти уткнувшись в нее носом, прочитал: «Чувственность — сука, кусающая нас за пятки! А как хорошо эта сука умеет выпрашивать кусочек души, не получив кусочек плоти!»

Он закрыл тетрадь. «То есть проблема не в самом сексе, а в том, что он вытесняет собой что-то еще — что-то более полезное, несравненно более ценное! Страсть, возбуждение, сладострастие — вот истинные поработители. Толпа всю свою жизнь жрет, как свинья, из корыта похоти».

«Корыто похоти! — повторил Брейер, пораженный горячностью Ницше. — Эта тема вызывает у вас сильные эмоции. В вашем голосе я слышу больше страсти, чем когда бы то ни было!»

«Для того чтобы справиться со страстью, требуется сильная страсть! Слишком много людей полегло на колесе меньшей страсти».

«А ваш опыт в этом? — выведывал Брейер. — Приходилось ли вам сталкиваться с неудачами, которые и привели вас к этим выводам?»

«Вы ранее упомянули примитивный инстинкт продолжения рода — позвольте задать вам один вопрос. — Ницше трижды потряс пальцем в воздухе. — Разве не должны мы, прежде чем производить на свет себе подобных, стать творцами, позаботиться о собственном становлении. Наша обязанность перед жизнью состоит в том, чтобы создавать высших, а не воспроизводить низших. Ничто не должно препятствовать развитию героя внутри тебя. А если на пути встает похоть, с ней необходимо расправиться».

«Вернись с небес на землю, — приказал себе Брейер. — Йозеф, ты практически не способен контролировать эти дискуссии. Ницше просто игнорирует вопросы, на которые не хочет отвечать».

«Знаете ли, профессор Ницше, умом я могу согласиться с большей частью ваших утверждений, но наше общение идет на слишком уж абстрактном уровне. Оно недостаточно субъективно, чтобы быть мне полезным. Может, я слишком привязан к практике, но вся моя профессиональная деятельность построена на выяснении жалобы, постановке диагноза и последующей работе с этой жалобой с применением соответствующих лекарств».

Он наклонился вперед, чтобы заглянуть Ницше в глаза. «Так вот, я знаю, что мое заболевание не может быть вылечено такими прагматическими методами, но мы с вами слишком уж уходим в противоположную крайность. Я не могу найти никакого применения вашим словам. Вы говорите, что я должен перебороть свою похоть, мелочные страстишки. Вы советуете мне питать высшие аспекты своего Я, — но вы не говорите мне, как перебороть, как питать героя в себе. Это великолепные поэтические конструкты, но для меня сейчас это просто пустые слова».

Ницше, которого явно не впечатлила мольба Брейера, ответил ему, словно нетерпеливому школьнику: «В свое время я научу вас, как бороться с похотью. Вы хотите летать, но вы не можете просто так взять и полететь. Я сначала должен научить вас ходить, а первое, что вы должны усвоить, чтобы научиться ходить, — это понять, что тем, кто не подчиняется себе, управляют другие». — С этими словами Ницше вытащил свой гребешок и принялся расчесывать усы.

«Легче подчиняться, чем управлять собой? И опять, профессор Ницше, почему бы вам не обращаться ко мне лично? Я улавливаю смысл ваших высказываний, но обращаетесь ли вы ко мне? Как я могу использовать услышанное? Простите меня за мой прагматизм. Но именно сейчас все мои желания носят исключительно практический характер. Мне не нужно много: только спать без кошмаров после трех утра, получить некоторое облегчение от прекордиального давления. Вот где гнездится мой Angst, прямо здесь…» — Он постучал по середине грудной кости.

«Что мне нужно прямо сейчас, так это не абстрактные поэтические фразы, — продолжал он, — но что-то более человечное, непосредственное. Мне необходима персональная вовлеченность: можете ли вы поделиться со мной, как это было с вами? Любили ли вы или же были одержимы, как и я? Как вы справились с этим? Как победили это? Как долго это продолжалось?»