Маска Ктулху - Август Дерлет

2

С той ночи и начались дальнейшие странные события в доме моего двоюродного брата. Что бы ни было тому виной, всей долиной, казалось, овладела некая злобная сила. Посреди ночи я проснулся в убеждении, что в залитом лунным светом мраке подало голос что-то еще — помимо безостановочного крика козодоев. Я лежал и слушал, мигом сбросив остатки сна и не понимая, что именно разбудило меня, пока ток моей крови, казалось, не стал биться в едином ритме с нескончаемым плачем, вырывавшимся из тысячи птичьих горл, с этой пульсацией сфер!

И вот тогда я услышал — и стал слушать — и не поверил собственным ушам.

Какое-то пение то и дело переходило в завывания, но определенно со словами — на языке, которого я не знал. Даже теперь я не могу достаточно верно описать его. Представим, как радиоприемник настраивают одновременно на несколько станций, которые вещают на разных чужих языках, и вся речь безнадежно перемешана, — вот такую параллель можно, видимо, провести. И все же в шуме том слышался некий порядок; как бы ни старался, избавиться от этого ощущения я не мог. С криками козодоев смешивалась жуткая белиберда, которую я наконец расслышал. Напоминало это литанию, когда священник ведет речитатив, а прихожане бормочут ему в ответ. Звук доносился беспрерывно, в нем странным образом преобладали согласные, а гласные были редки. Самым разборчивым для меня оказалось то, что все время повторялось:

— Лллллллл-нглуи, нннннн-лагл, фхтагн-нагх, ай Йог-Сотот!

Голоса взмывали, звук достигал крещендо и взрывался на последних слогах, а козодои отвечали им ритмичной своею песней. Нет, птицы не переставали кричать — просто когда раздавались другие звуки, их плач как будто становился тише и отступал куда-то вдаль, а затем торжествующе поднимался и вновь обрушивался на меня в ответ на призыв ночи.

Хотя звуки были странны и ужасающи, больше пугали не они сами, а их источник. Доносились они из самого дома — либо из комнат сверху, либо откуда-то снизу. И с каждой минутой, пока я в них вслушивался, убежденность моя только крепла: это отвратительное пение шло из той самой комнаты, где лежу я. Словно сами стены пульсировали этим звуком, будто весь дом вибрировал неописуемыми словами; мне казалось, что само существо мое участвует в этой полной ужаса литании, и не пассивно — активно и даже радостно!

Как долго пролежал я в этом, почти каталептическом состоянии — не знаю. Но постепенно звуки прекратили вторгаться в меня; на краткий миг я ощутил, будто всю землю сотрясают шаги, удаляющиеся в небеса, — их сопровождало раскатистое трепетанье, словно все козодои разом поднялись с крыш и земли вокруг дома. Затем я впал в глубочайший сон и пробудился лишь к полудню.

Я с живостью поднялся, ибо собирался как можно быстрее продолжить расспросы остальных соседей. Кроме того, я намеревался еще порыться в библиотеке брата; однако в полдень вошел в кабинет, закрыл книгу, которую Абель читал, и небрежно отбросил прочь. Я целиком и полностью сознавал, что делаю, хотя намерение читать ее дальше меня не оставило. При этом где-то на краю сознания во мне таилась упрямая, неразумная уверенность: я уже знаю все, что написано и в этой книге, и в остальных, разложенных тут и там по всей комнате, — и больше того, гораздо больше. И как только я принял это убеждение, откуда-то из глубин моего существа, будто из памяти предков, моста к которой я не ведал, воздвиглась некая осознанность — и перед мысленным взором моим проплыли неизмеримые и титанические высоты и бездонные глубины, и я увидел громадных аморфных существ, подобных массам желеобразной протоплазмы: они выбрасывали вперед щупальцевидные отростки, стояли не на известной нам земле, а на темной грозной тверди, лишенной растительности и громоздящейся средь неведомых звезд. Внутренним слухом я улавливал имена, произносимые нараспев: Ктулху, Йог-Сотот, Хастур, Ньярлатхотеп, Шуб-Ниггурат и еще великое множество, — и я знал, что они означают древних Властителей, изгнанных Старшими Богами, ожидающих ныне у Врат, пока Их не призовут в Их Царство на Земле, как было прежде, множество эпох назад, и все блеск и слава служения Им стали мне ясны. Я знал, что Они возвратятся и поведут битву за Землю и за все народы на ней и вновь распалят гнев Старших Богов — точно так же бедное, жалкое, убогое человечество постоянно искушает собственную судьбу! И я знал, как знал это Абель, что Их слуги — Избранные, кто поклоняется Им и дает Им пристанище, кто открывает Им двери домов своих и кормит Их до того срока, когда Они придут вновь, когда Врата распахнутся широко, а потом откроются тысячи меньших Врат по всей Земле!

Но видение пришло и погасло, как та картинка, что вспыхивает на экране, а откуда пришло оно, я сказать не мог. Оно было так кратко, так моментально, что когда все кончилось, в комнате еще отдавалось эхо падения книги. Я был потрясен, ибо в единый миг понял: в видении моем не было никакого смысла, однако его значение превосходит не только этот домик или долину, но и весь мир, который вообще был мне ведом.

Я повернулся и вышел из дома на весеннее полуденное солнце, и под его благотворными лучами мрачное настроение отступило. Я оглянулся на дом: под сенью высокого вяза он сиял на солнце белизной. Затем я двинулся на юго-восток по давно заброшенным полям и пастбищам к дому Уэйтли, отстоявшему где-то на милю от домика Абеля. Сет Уэйтли был младшим братом Амоса; много лет назад они поссорились, как мне рассказали в Эйлсбери, — никто не знал из-за чего — и теперь редко виделись друг с другом и совсем не разговаривали, хотя жили всего в паре миль друг от друга. Амос сблизился с данвичскими Уэйтли, которых в Эйлсбери считали «загнившей ветвью» одного из самых старых семейств Массачусетса.

Путь мой по большей части пролегал по густо заросшим лесом склонам холма — сначала в гору, потом вниз, в долину, — и довольно часто своим приближением я распугивал козодоев, взлетавших на неслышных крыльях. Птицы немного кружили в воздухе, а потом снова усаживались на ветви или прямо на землю, великолепно сливаясь с древесной корой или опавшими листьями, но не спуская с меня своих черных глаз-бусинок. То тут, то там я видел их яйца, лежавшие в прошлогодней листве. Холмы просто кишели козодоями — это было заметно и так. Однако странным казалось мне другое: на склоне, обращенном к дому Хэрропа, их было раз в десять больше, чем на противоположном. С чего бы? Спускаясь по майскому пахучему лесу в лощину, где жили Уэйтли, я вспугнул только одну птицу, и она бесшумно растворилась в зелени, а не просто отлетела в сторонку, чтобы посмотреть, как я иду. Я тогда еще не думал, что курьезное внимание козодоев на ближнем склоне — страшный признак.