Каменный город - Рауф Зарифович Галимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В глазах ее были и ласка, и упрек.
Бурцев слегка провел персиком по нежной шее.
— Мама!.. — охнула она, и все опять засмеялись.
— Хай, хай, довольно!.. — уговаривала Хайри. — Пейте чай...
Бурцев очистил плод от тонкой шкурки и, разделив, протянул половинки Рофаат и Эстезии Петровне.
— Получайте ясак, — сказал он. — Да будет мир!..
...Сумерки на глазах переходили в ночь. Гасли одна за другой краски, словно их съедала синеватая дымка повлажневшего воздуха. Казалось, по-иному начал журчать арык, по-иному начали шелестеть листья. Какая-то задумчивость распространилась кругом. Бледная луна постепенно наливалась яркостью на темнеющем фоне неба.
— Пора ложиться, э, Димка... Опоздаем завтра... — сдерживая зевок, сказал Муслим. — Мы со старухой пойдем в дом, вы с Ильясом оставайтесь здесь, айван отдадим Эстезии Петровне и Рофаат. Хорошо будет, э?..
— А хватит на всех места? — спросил Бурцев.
— В узбекском доме чего много — одеял!.. — засмеялся Ильяс. — На всех хватит.
— Пашахану натяните здесь, — сказала Хайри, унося самовар.
Установив по углам суфы специальные жерди, натянули пашахану — квадратную марлевую палатку для защиты от москитов.
— Может, женщин положим здесь? — сказал Бурцев, оглянувшись на открытый айван.
— Нет, нет, — возразила Эстезия Петровна. — Нас не тронут москиты, а вас, непривычного, загрызут... Оставайтесь здесь...
Стоящая невысоко луна запуталась в черных ветвях персикового деревца. Свет ее окрашивал голубым мерцанием марлю пашаханы.
Бурцев закурил и, погрустневший, улегся рядом с Ильясом. Его удивляло поведение Эстезии Петровны. Как-то расцветшая, оживленная, она все же ни одного мгновенья не осталась с ним наедине, словно умышленно избегая его. Стыдилась ли на глазах у всех обнаружить свое чувство или просто хотела его помучить? Пожалуй, первое... Слишком независима, чтобы без нужды лукавить... Но грусть от понимания этого не рассеивалась...
Завозился в клетке и подал голос перепел.
— Это — там? — кивнул в сторону виноградника Бурцев. Днем он заметил в ишкаме клетку, похожую на монгольский шатер.
— Да... — ответил Ильяс. — Мальчишки подарили матери...
«Пить-пилить, пить-пилить, — громко и отчетливо выговорила птица. — Пить-пилить...»
Огонь, зажженный в доме, погас. Из открытых окон не доносилось ни звука. Донесся с айвана сдавленный смех Рофаат, и там тоже настала тишина.
Бурцев начинал дремать, когда послышался голос Эстезии Петровны:
— Мужчины, я иду...
— Идите, ханум, у нас открыты только сердца, — сонно отозвался Ильяс.
Она просунулась под легкий марлевый полог.
— Ильюша, тебе Рофа что-то хочет сказать... — прошептала она.
Ильяс минуту непонимающе медлил, затем, живо приподняв полог, скатился на землю. Его согнутая тень метнулась к айвану.
Эстезия Петровна обтерла ладошкой ступни и легко взошла на суфу. Поджав босые ноги, она опустилась рядом с Бурцевым. С бьющимся сердцем он смотрел на нее, видел поблескивающий краешек глаза и молчал. Запахнув халатик, она разглаживала короткий подол, стараясь натянуть его на прижатые друг к другу круглые колени.
— Ну?.. — сказал наконец Бурцев, чувствуя, как мгновенно пересохло горло.
— Ну?.. — ответила она и нагнулась к нему.
— Выходите за меня замуж... — не шевелясь, произнес он.
Она прикрыла ему рот мягкой ладонью.
— Милый... Ну зачем тебе?.. — Она вплотную придвинула лицо, помолчала, положила руки ему на грудь. — «Я — близко... Так близко, что выдох твой тронет...»
Строки его стихов она произнесла, касаясь губами его губ, и Бурцев вдыхал ее горячее, прерывистое дыханье. Халатик ее разошелся, приоткрыв почти девичьи груди некормившей женщины. Она скользнула рукой ему за спину и потянула его к себе.
В запрокинутых глазах ее, меж подрагивающих ресниц, сверкнул лунный свет...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Устало прикрыв веки, Эстезия Петровна лежала на отведенной руке Бурцева. Он перебирал ее рассыпавшиеся волосы, целовал их, вдыхая мягкий теплый запах.
— Ну, хорошо... Попытаюсь тебе объяснить... — Она глубоко вздохнула и слегка подняла веки. — До тебя... я знала, пожалуй, все, что — около любви... Не знала ее самой... Понимаешь? Есть у французов лукавая пословица: один целует, другой лишь подставляет щеку... Это они о любви... И я боюсь, страшно боюсь... Вдруг у нас будет то же самое?.. Ты говоришь — замуж. Я ведь испытала это... Ничего, кроме ужаса и отвращения... Вспоминать тошно...
— Но ты ведь вовсе и не любила его? — притянул ее голову к себе Бурцев.
— Ах, все равно... Вдруг то, что здесь, — исчезнет? — она взяла его руку и положила себе на грудь.
— Но послушай... — шелохнулся Бурцев. — Если каждый из нас будет только сам за себя... Не понимаю... Жить только собой и для себя, по-моему, самое скучное и безнадежное занятие на свете... Мне, ты знаешь, тоже не много ласки выпало в жизни, но все хотелось отдать себя кому-то...
— Не знаю, не знаю... Ты, наверное, прав... — снова вздохнула Эстезия Петровна. — Только... не надо меня неволить, хорошо?..
Бурцев грустно улыбнулся и кивнул.
— Что меня всегда сдерживает, так это — боязнь оказаться в тягость... Нет ничего хуже... — сказал он.
— Не надо так, милый... она прильнула к его рту влажными губами. — Молчи, пожалуйста... философ кинический...
— Почему — кинический?
— Забыл, как одевался Диоген?.. — тихо засмеялась она.
Он сжал ее щеки обеими руками и стал целовать в смеющиеся, полные темного блеска глаза...
И молчала ночь... Лишь тополь шелестел над ними, как парус. Шум листвы, закипев где-то на вершине, стекал к основанию ствола, потухал — и начинался снова...
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Подходил к концу первый месяц лета и последний месяц квартала. Солнце с утра растекалось по всем улицам города, размягчало асфальт, ударяло знойным дыханием в тень тротуаров, пробивалось колючими струйками сквозь камышовые шторы. Падал в водопроводных трубах напор воды, и, как мираж в
