Антология современной азербайджанской литературы. Проза - Исмаил Шихлы

— Ты куда, Зарбала?

— К чертям собачьим!.. — выпалил он, выходя со двора.

Мирзаага — мясник в нескольких поколениях — являлся, быть может, самым худющим из мясников в Азербайджане. Он был настолько худ, что, казалось, кости его виска и челюсти выступали наружу; процесс разжевывания им пищи виделся людям как на рентгеновском снимке, но подобная худоба нисколько не сказывалась ни на его трудолюбии, ни на том, как он, крепко держа в руке секач, высоко поднимал его над головой и ловко рубил даже бычьи туши.

Мясник Мирзаага слыл человеком, придававшим большое внимание культуре, любившим всяческие культурные мероприятия. Сам, правда, он книг не читал, но уважал людей начитанных, хотя бы раз в месяц, в воскресные дни, прихватив жену, детей, невесток и зятьев, водил всю свою большую семью в бакинские театры, особенно на новые спектакли Театра музыкальной комедии. Правда, некоторые актеры бакинских театров злоупотребляли его любовью к театру, заезжая, особенно в летние месяцы, в его кафе, ели и пили задарма, и хотя мясник Мирзаага от этого терпел определенные убытки, но внутренне был доволен.

Однажды, года три-четыре тому назад, местные актеры привезли с собой коллегу из какого-то московского театра, прибывшего с гастролями в Баку, и после того как клиенты слегка подзаправились, русский актер, глядя на его длинные и тонкие пальцы, сказал:

— Ваши пальцы похожи на пальцы пианиста!..

И с той поры всегдашняя любовь мясника Мирзааги к культуре еще больше возросла. Порой, когда взгляд касался собственных пальцев, внутри него поднималось какое-то приятное, теплое, горделивое чувство.

Наверное, по всему этому сельская интеллигенция видела в лице мясника Мирзаага ровню, порой устраивала в его кафе теплые посиделки в компании с приезжавшими из Баку гостями, но в отличие от наезжавших из города артистов платила за все сама.

После развала Советского Союза мясник Мирзаага приватизировал свою мясную лавку и открыл там то самое популярное кафе. Облицевал уголок помещения кафелем, заказал и поставил там аккуратную, покрытую мрамором стойку. С нее он продавал мясо. В кафе было всего-навсего два работника — сам мясник Мирзаага и его теща. Теща готовила только мясные блюда: дюшбара, гюрза[6], кутабы, пирожки с бараньими потрохами — последние блюда особенно нравились иностранным туристам. Порой соседские ребята, особенно из неимущих семей, забегали в кафе, хватая горячий пирожок, убегали, по худому лицу мясника Мирзааги пробегала улыбка, а когда теща осуждающе глядела на него, он говорил:

— Всевышний все вернет!.. Ты занимайся своим делом…

А в зимние месяцы Мирзаага сам готовил хаш, и любители хаша не только из его родного, но из ближних сел высоко ценили его творение из говяжьих ножек.

В летние месяцы мясник Мирзаага с семи утра, а в период хаша — с девяти (подача хаша начиналась утром в семь и кончалась в девять) до двенадцати дня стоял за стойкой, продавая свежую баранину и телятину. Остальную часть магазина он превратил в кафе, до десяти вечера обслуживая клиентов.

В тот субботний вечер, уже было пять минут одиннадцатого, теща давно ушла домой, но мясник Мирзаага все еще не закрывал кафе, так как за десять-пятнадцать минут до того забежал милиционер Сафар, спросил его, не уходит ли он еще.

— Только сниму форму и приду.

Сказав на ходу, милиционер Сафар, будучи в форме, не употреблял алкогольных напитков. Порой ближе к ночи, закончив смену, он забегал в свой дом по соседству, переодевался в гражданское, приходил в кафе, обычно выпивал 150 грамм, закусывая, как правило, только сыром, одним помидором и немножко зеленью. Чаще всего его собутыльником был сам Мирзаага. Весь день, обслуживая клиентов, тот не брал в рот ни капли спиртного, но как только часы пробивали десять, мясник Мирзаага запирал двери и, произведя ежедневные расчеты, выпивал не закусывая, на голодный желудок, 100 грамм водки. Мирзаага вообще ничего не ел в кафе, обед ему присылала жена, шел прямиком домой, ужинал тем, что любовно приготовила жена и что ждало его прихода на кухонном столе.

Мясник Мирзаага и прежде выпивал только 100 грамм водки, но после того как Фейзи-бек сказал, что из напитков менее всего вредна текила, вместо водки он выпивал 100 грамм текилы, и теперь тоже ждал своего собутыльника — милиционера Сафара, чтобы выпить свои привычные 100 грамм текилы. Когда милиционер Сафар, уже в гражданском костюме, вошел в кафе, на столике были разложены сыр, аккуратно нарезанный помидор и, конечно же, 150 грамм водки и 100 грамм текилы.

Еще с самой юности никогда не превышающий свою норму и, может быть, оттого и знавший цену водке, милиционер Сафар с удовольствием глянул на расставленную на столике закуску, сел напротив хозяина кафе.

Мясник Мирзаага, обхватив тонкими и длинными пальцами рюмку, сказал:

— Давай, поднимай! — и после того как милиционер Сафар тоже поднял свою рюмку водки, с интонацией торжественности сказал: — Да не проникнет болезнь и хворь туда, куда прольется это!.. Твое здоровье, дорогой!

Тепло этого интимного застолья привело милиционера Сафара в такое возбуждение, что, заикаясь больше обычного, он еще раз сказал:

— Т… т… во… е зд… ор… вье, браток! — но, только они чокнулись и собирались выпить, как в дверях появился Зарбала.

Внезапный его приход совсем не пришелся по душе милиционеру Сафару и мяснику Мирзааге, и милиционер Сафар, отведя глаза от Зарбалы, глянул на мясника Мирзаагу, как-никак хозяином здесь был Мирзаага — но Мирзаага еще не успел произнести ни слова, как Зарбала, еле ворочая языком, сказал:

— Кореш… Одну бутылку холодного пива… Одну бутылку… Дашь мне пиво?

Мясник Мирзаага был человеком точным и пунктуальным, никогда не обслуживал клиентов после десяти. Но в эту ночь, видимо, оттого что и сам был свидетелем позора Кащея, кроме того, явно почувствовав внутреннее горение Зарбалы, не сказал ни слова, отставив рюмку, поднялся, и хотя на все сто был уверен, что в кармане Зарбалы нет ни гроша и неизвестно, заплатит ли он когда-нибудь за пиво, вынул из холодильника жестяную банку «Эфеса», протянул ему:

— Бери…

Но милиционер Сафар, которому, говоря словами стоматолога Фейзи-бека, «нарушили всю мораль», на сей раз не смог сдержаться и, как прежде в советские времена, с явной угрозой в голосе сказал:

— Эй ты, Заа… р… ба… ла. Ч-то, сн-о-ва при… нял… ся… за… ст… ст… а… рое?

И верно, как только Зарбала, кинув коробку с Кащеем к птичнику, вышел со двора, как и в недавние времена, ноги механически, непроизвольно повели его к магазину, где он купил поллитровку и затем направился к скалам на берегу моря.

У этих скал обычно дул слабый ветерок. Даже при самом легком его дуновении волны ударялись о скалы, и по ночам тишину совершенно опустевшего берега нарушали лишь их слабые шлепки. Но в эту субботнюю ночь не было даже слабого ветерка, и немота, окутавшая скалы, словно вместе с липкостью застывшего летнего воздуха красноречиво говорила о грустных и печальных делах бытия.

Прислонившись к выступу большой скалы, Зарбала пил водку глотками прямо из бутылки, ни о чем не думая, просто вслушиваясь в безмолвие пустынного берега. Иногда парочки туристов — парень и девушка, вышедшие со стороны «Райского уголка», — желая, видимо найти укромный уголок у скал, приближались к этому месту, но, внезапно заметив при романтическом сиянии луны Зарбалу, торопливо удалялись. Зарбала же, совершенно не обращая на них внимания, пил большими глотками водку, глядел на столь редко по ночам безмятежное море, и ему казалось, что к запаху водки примешивается запах мешка с лекарственными средствами.

Прежде всегда пьяный после 150 грамм водки, Зарбала опорожнил по глоточку всю поллитровку, но пьяным не стал, просто по-прежнему был вял и расслаблен, будто его мозг окутал плотный и тяжелый туман, и все, что было прежде и что теперь — все окружающее плыло в том плотном и тяжелом тумане. И когда ноги в жажде холодного пива сами собой привели его в кафе мясника Мирзаага, слова, что бросил ему милиционер Сафар, тоже слышались ему как бы сквозь туман, их значения уяснить он не мог.

Зарбала, стоя посреди кафе, стал пить пиво, и, выпивая, чувствовал, как по всему его телу разливается спокойная прохлада, капли пива, стекающие по краям его губ, словно защищали его от воспоминаний о событиях этой субботней ночи.

И в это время в кафе в панике ворвался дядя Ибад, увидев Зарбалу, пьющего пиво как ни в чем не бывало, вскричал:

— Несчастный, ты здесь?! Где я тебя только не искал?!.. Бедолага, идем, Гюльбала умирает!..

…Когда Зарбала, запыхавшись, влетел в комнату, Гюльбала лежал на кровати, а Амина и вызванная на помощь тетя Ниса сидели на краешке кровати; Ниса вынула из-под мышки ребенка термометр, глянув на ртутный столбик, запричитала: