Второе дыхание - Александр Зеленов

Убежала она.

А через четверть часа появляется снова. И опять запаренная вся.

— Товарищ начальник приказали немедленно явиться. Дело, они говорят, срочное очень, серьезное, и вам, товарищ Четунов, обязательно надлежит быть, вот!..

— Передайте, — отвечаю, — вашему товарищу начальнику, что он набитый дурак. Дурак и чинуша. А если я ему так уж нужен, пускай он сам ко мне явится.

Она и рот свой раскрыла.

— Вот так и передать?

— Так и передать.

Исчезла она. Вынул я градусник из-под мышки, глянул — мама! — вот это температурка... И сбить-то ее, проклятую, нечем, ни таблеток дома, ни порошков. Уж скорей бы Зинаида с дежурства приходила, что ли, может, укол мне какой там сделает...

Только хотел прилечь — опять застучали в дверь. Ну кого еще там черти носят?!

Открываю, а на пороге снова она, опять эта Каля! Думал я, вся она, начисто вышла, а она — вот она. Опять стоит передо мною живая. И с тем же приказом начальника на устах.

Вся душа у меня плачет. Что же вы, думаю, за люди такие? Люди вы или звери, черт бы вас всех побрал?! Натянул я пальто и шапку, попросил дурную эту бабу посидеть с ребенком и потихоньку поплелся в милицию.

Поднял я там у них порядочный тарарам. Вышел на этот шум молодой чернявый майор, спрашивает, что здесь происходит.

Тут я ему всю музыку про людей и зверей выкладываю и швыряю на столик дежурного свой бюллетень.

— Как, то есть... — майор удивляется. — Разве вы больны, на бюллетене? И температура высокая у вас?

— Тридцать девять и девять десятых температура, дорогой товарищ начальник! Можно было бы и запомнить, вам ведь только что об этом докладывали, причем два раза подряд.

Говорю, а голос дрожит, обрывается. Фу-ты, только этого еще и не хватает. Как бы тут у них не расплакаться, еще и слезу не пустить. Нервы начисто сдали от всяких переживаний. Махнул я рукой, отвернулся — и к выходу.

— Стойте! — майор мне кричит. — Ну разве ж так можно? Мы ведь от вас заявление хотели взять... ну, при каких обстоятельствах был задержан преступник. А уж если такое дело, мы вас на своей машине сейчас домой отвезем...

— Большое спасибо вам, — отвечаю. — Тащить больного в милицию только за тем, чтобы обратно домой его на казенной машине отправить? Очень все остроумно придумано!

— Да откуда ж нам знать, что вы больны, что с высокой температурой явились?! — недоумевает майор.

Еще божьей овечкой прикидывается!

— Вам, — заявляю, — женщина, что сюда приходила, дважды об этом докладывала. Вот здесь, в вашем же отделении милиции. На этом вот самом месте.

Майор и руками развел.

— Ничего, слышь, она даже похожего не говорила. — Спрашивает дежурного: — Ты слыхал от нее что-нибудь, Воробьев?

— Никак нет, товарищ майор, не слышал.

— Вот видите?!

Что они, разыгрывать взялись меня? Но вижу, по глазам ихним вижу, не врут. А майор даже ласково:

— Вы уж нас извиняйте, что так получилось, но поверьте, женщина та нам ничего не сказала, что вы больны, ни словом, про то не обмолвилась. А ведь мы, кроме всего, и поблагодарить вас хотели. Знаете ли, какого важного гуся вы нам задержать помогли?! — И — дежурному: — Воробьев, машину!

4

Дома меня окончательно разгасило, мозг мой, наверно, был здорово воспален.

Довелось мне узнать позднее, что он, этот мозг наш, поделен, оказывается, на отдельные, вполне самостоятельные блоки. Один из блоков заведует тонусом тела, другой — информацией, третий — программированием, регуляцией и контролем. Уж не знаю, какой там из блоков у меня из строя вышел, только было мне очень худо. Метался в постели, стонал, ворочался. А потом начался у меня стопроцентный бред.

Будто бы на заводе я, в своем цехе. Прямо над головой пылает мощная лампа «Сириус», которую видел на ВДНХ. От невыносимого жара раскалывается голова. А может, и не от жара, а от бесконечного лязга металла, — где-то рядом бьют и бьют тяжелой кувалдой по длинному рельсу, и протяженные, лязгающие эти звуки лезут в уши, проникают в мой мозг и причиняют невыносимую боль...

Мне надо срочно наладить станок, но я никак не найду нужной детали. Вся моя боль теперь связана с ней. Найду — и погаснет тогда раскаленный «Сириус», прекратится лязганье рельса и голову тотчас же перестанет ломить.

Шарю кругом, ищу, шарю судорожно, лихорадочно и сам сознаю: напрасно. Нужной детали я все равно не найду, лязг железа не прекратится, лампа будет гореть, жечь мой мозг. И сознание бесконечности этой пытки рождает во мне отчаяние, все сливается в красный горячий туман...

Вот из тумана медленно выплывает розово-красное, прозрачно просвечивающее, будто налитое огнем изнутри. Оно шевелится, похоже на осьминога, но это не осьминог, а моя головная боль. Она отделилась от тела и существует отдельно, сама по себе, но от этого не ослабла, а стала сильнее. Жажду, зову, чтобы кто-нибудь разбил, отрубил этому огненному осьминогу голову, и тогда мне сразу же станет легче. Но отрубить ее некому, никого рядом нет...

В сознание пришел только утром. Открываю глаза.

Возле кровати сидит Зинаида, осунувшаяся, заплаканная. За столом тетя Поля в ватнике, в неизносном своем шерстяном платке.

Зинаида всю ночь глаз не сомкнула, — было мне, по ее словам, очень и очень худо. Вечером в больницу за ней прибежала испуганная тетя Поля, сказала, чтобы бросала все и тотчас же отправлялась домой.

Температура к ее приходу у меня перевалила за сорок.

Тетя Поля к себе не пошла, осталась помогать — кипятила шприцы, готовила компрессы. К утру, когда в нашей комнате выстыло, истопила нам печь и лишь после этого ушла к себе, прилегла на часок. Снова потом вернулась, отвела в сад Валерку. Отвела — и опять сюда. И вот не уходит, сидит...

Ох, и вымотало же меня! Ни рукой, ни ногой. Тело все будто ватой набито, голова пустая, тяжелая. Не человек — манекен. Огородное чучело. Даже веки поднять и то тяжело.

Утро, а в комнате непривычно тепло. На окошках намерзли мохнатые лапчатые узоры — какие-то пышные ветки, вроде пальмовых. И тишина. Глубокая, полная. На столе выстукивает будильник. Стол у нас самодельный, на толстых березовых ножках. И голый, ничем не покрыт. Раскорячился на нем будильник, уперся своими медными ножками и грохочет вовсю: дыг-даг!.. дыг-даг!.. дыг-даг!.. Сухое дерево резонирует, но, странно, громкие эти звуки не нарушают, а только подчеркивают тишину.

— Ну, я пойду коли... — тихо произносит тетя Поля, заметив, что я очнулся.

Зинаида благодарит ее, провожает до двери. На пороге тетя Поля обернулась и, кивая на меня, произнесла:

— Может, чего солененького али там кисленького ему захочется, дак ты только скажи, я девчонок пришлю...

— Спасибо, ничего не надо, тетя Поля, милая!

— Ну скажешь там, если что...

Какая все же она чудесная женщина! Кто, казалось бы, мы для нее? Так, постояльцы, случайные люди, никакой от нас ей корысти. А она и молока Валерке принесет, и нянчится с ним, и деньжонками нас, случается, выручит, хоть нередко сама перебивается с хлеба на квас. Огурцов соленых, капусты, картошки притащит. Чего вам, скажет, с базара-то все носить! Там ведь оно денег стоит, а у меня все свое, некупленное...

Ушла тетя Поля. А супруга берет со стола и протягивает мне какую-то бумажонку зелененькую.

Развернул — три рубля.

— Это Каля велела тебе передать. Сказала, в благодарность за вчерашнее.

Наверно, я и действительно слишком ослаб, потому как не было сил даже взорваться по-настоящему. Швырнул я эту самую трешку, швырнул и сказал жене, чтобы вернула тут же, иначе я встану с постели и пойду к этой Кале сам.

Зинаида перепугалась, стала меня успокаивать. Даже терла виски нашатырем, потому как мне снова сделалось плохо. Схватила пальтишко свое — и к Кале.

— ...Знаешь, что она мне сказала? — спросила, вернувшись, жена. — Если, слышь, этой суммы ему показалось мало, то пусть не обижается: больше я дать не могу.

Я промолчал. Не хочу я снова расстраиваться, выходить из себя.

— А зря ты ее, эту Калю, спасал, — не удержалась жена. — Уж пусть бы давил ее тот бандит, пропади она пропадом!

— Не надо быть злой, — говорю я жене. — Зло не украшает никого, а тем более женщину.

Перед обедом в комнату к нам с блюдом соленой капусты в одной руке и с бидоном в другой вбежала Светка, младшая дочь тети Поли. Возле порога остановилась, похлопала белыми, как мотыльки, ресницами и протянула ношу жене:

— Это вам, теть Зин...

— Да мы же ведь не просили!

— Ну, я не знаю... — смутилась Светка. — Мама сказала, поди отнеси.

— А в бидоне что?

— Эти, как их... моченые яблоки.

— Спасибо, Светик. Маме спасибо передай!

Девчонка убежала.

На ней скафандром сидел старый материн ватник, рукава которого были много длиннее ее рук. На голове старая шапка-ушанка, из-под которой хвостиками торчали две жалкие беленькие косички, на ногах разбитые валенки с обтрепанными голенищами. Да и вся-то была она худая и тоненькая. Восковое, в реденьких конопушках лицо, жидкие бровки, чуть вздернутый носик, широкий рот... Заморыш, вылитый лягушонок.