Второе дыхание - Александр Зеленов

Даже сама тетя Поля, женщина в общем-то неплохая, и та Зинаиде сказала, чтобы я относился к людям помягче, умел притираться к ним...

Интересно, это к кому же должен я «притираться»? Уж не к Кале ли этой с ее супругом? Да и вообще: что значит «притираться» к людям? Пусть уж лучше они ко мне притираются, если им так приспичит. Я ведь ничем никому не обязан. Сам на хлеб зарабатываю, сам по себе живу.

...Тут, слышу, в стенку опять забухали:

— Товарищ Четунов!!!

Ну, когда мы шумим — все ясно. А сейчас-то чего ей надобно? Я и дрова тихо принес, на пол опустил без звону, и Валерка ни разу не вякнул, и сам лежу сейчас тихо, словно утопленник. Что она, трёхнулась?

А там, за стенкой, видно, неладное что-то случилось, потому что Каля принялась молотить кулаками что есть силы. И заголосила вдруг:

— Това-а-рищ Четунов!!.. Спа-а-си-и-те!!!

Товарищ я ей, конечно, весьма и весьма относительный, но все же с постели пришлось подыматься. Эка, думаю, женщину прищемило! Что же могло там случиться?!

Я к дверям, а Валерка мой в слезы:

— Па-ап, ты куда-а?

— У тети Кали, сынок, — говорю, — что-то там приключилось. Ты уж один тут побудь, я сейчас... Полежишь без меня, мой умница? Ну вот и хорошо.

А «умница» ставит условие:

— Только ты скоро, ладно?

— Ну что за вопрос!..

...Попасть к этой Кале непросто. Надо околесить всю дачу. Общей калиткой она не пожелала пользоваться, приказала мужу сделать индивидуальную, да еще и высоким сплошным забором отгородилась от всех.

Открываю я эти ее персональные ворота — гляжу, на крылечке терраски парень. Моего примерно возраста, разве лишь чуть постарше, лет, может быть, двадцати шести. Одет легко, не по сезону, руки в белых перчатках, затылок крутой, мускулистый, на макушке не то беретка, не то кепочка-монеточка. Черт его знает, откуда такой появился!.. Стоит он, парень этот, на крыльце и трясет что есть мочи дверь на терраску, — так трясет, аж стекла заходятся в дребезге, аж замазка сыплется из пазов. А Каля за дверью мечется и дурным голосом вопит:

— Това-а-рищ Четунов! Спаси-и-те!..

Подхожу. Тронул парня за рукав и вежливо этак спрашиваю, что он здесь потерял и что ему, собственно, нужно. А парень... ка-а-к дыхнет на меня — ну прямо чистой сивухой! Сам совсем осовел, глаз за глаз запинается, а уж рожа-то, рожа! На иную хоть сутки смотри — и ничего, а на эту раз глянешь — и больше глядеть не тянет. Будто сошла с листовки угрозыска «Обезвредить преступника!».

Дыхнул на меня перегаром, хрипит доверительно:

— Зинку, шмару мою, она от мине укрываить!

Повернулся к двери спиной и ну каблуками ее обрабатывать.

— Зинку, — кричит, — шмару мою, отдавай!!..

Сам я трезвый как стеклышко, только температура высокая, грипп дает себя знать. Вежливо объясняю парню, что Зинка здесь только одна: это моя жена. Но сейчас и она находится на работе, и никакой другой Зинки в данный момент под этой крышей не обретается. Так что, говорю, заворачивай, друг, отсюда и в каком другом месте Зинку свою поищи. А чтобы поскорее закончить наше незапланированное свидание, беру я этого парня под ручку и намереваюсь выпроводить вон.

Но он оказался не из понятливых, так на меня поглядел, будто я и отбил у него ту самую Зинку.

— Все вы тут, фрайеры, заодно, знаю я вас! — рычит. — А ну исчезни отсюдова, падло!

Зевнул на меня и своей растопыренной пятерней норовит мне прямо в физиономию въехать.

Тут-то я только и понял, с кем дело имею. Будто бы осенило меня. Ба! Да ведь это же урка, блатарик передо мною. Вот так, думаю, встреча! Где в наше время еще такого увидишь? Это ведь не двадцатые годы. А я-то по простоте своей думал, что ихнего брата, блатариков этих, разве в музее в каком можно лишь откопать в наш космический век. А тут полюбуйтесь: живой! Да еще и в белых перчатках явился, аристократ вонючий. Вроде на бал какой или на званый обед.

Дай-ка, думаю, погляжу на тебя я поближе, какой ты в натуре, — погляжу, полюбуюсь, да и ступай ты отсюда с богом. И только хотел спросить, к какой он тяготеет профессии, — ну там скокарь, медвежатник, крысятник, как вместо ответа он — бац мне в лицо. Ишь ты, шпана, а тоже апломб имеет. Полюбуйтесь, какой он вспыльчивый!

Тут и я ему тоже ответил. Не то чтобы сильно, а так, чтобы дать понять, с кем будет дело иметь.

А он, урка этот, и точно оказался не из понятливых, набивается, вижу, на крупную драку. Пришлось ему тут еще раз ответить, уже поувесистее.

Летит он спиною вперед к направлению своего движения и руками в белых перчатках машет, что твоя ветряная мельница. Полежал, отдышался в сугробе, но, видать, не остыл, опять на кулак ко мне прет.

— Ну подходи, — говорю, — подходи. Обласкаю по первому разряду. Быстро научу спиной вперед ходить.

...Ударился он на этот раз горбом своим о дождевую железную бочку. Вижу, больно ударился.

Что, не ждал такого удара? Вот и лежи теперь, переживай в одиночестве.

Но подшефный мой оказался не просто тупым, а еще и упрямым. Подымается, лезет в карман и достает... Нет, не  п е р о  достает, а существуют такие большие ножи, которые сами раскладываются. Нажимаешь на рукоятке такую штучку, и он вдруг молнией — клац!.. И щелкнет голодной волчицей.

...Нда-а, осложняешь ты дело, парень. Знай я, что такого вот встречу, я бы тоже кой-чем запасся, с собой кой-чего прихватил, — ну, кухонный нож, например. Вот тогда бы мы были на равных. А так какой интерес? Ты с ножом на меня, а у меня за душой ничего, кроме, может быть, чистой совести.

Отступаю я понемногу к терраске, в надежде, что Каля, узрив такую картину, дверь отпереть догадается. Уперся я наконец в эту самую дверь, дернул — не тут-то было. Каля эта от страха забилась в свою дыру, как барсучиха в нору, и сидит взаперти, трясется...

Дела-а!

А он с ножом на меня идет. Не спеша идет, растягивает, так сказать, удовольствие, видит, деваться мне некуда все равно: дверь изнутри заперта, дорога к калитке отрезана, справа высокий глухой забор...

Двадцать четыре мне через месяц стукнуло бы, всего лишь три года как в армии отслужил. На слесаря вот выучился, на заводе работаю, сына ращу — и вдруг...

И была у меня мечта. Хотел в институт поступить. В вечернюю школу ходил, из-за учебников все последнее время не вылезаю, этим летом думал вступительные экзамены сдать.

Неужели же прахом пойдет все это? Неужели моя Зинаида в свои двадцать лет с небольшим вдовой, а сын сиротой останутся? И все из-за этого негодяя!..

А он все ближе, все ближе. И перчатки белые на руках. В перчатках, значит, предпочитает работать, ходить на «мокрое».

Гляжу я на него и недоумеваю. Неужели хватит совести у него с ножом на безоружного кинуться? Сам бы я ни за что такого не сделал. Ну, на фронте, допустим, там дело другое, там враг, выбора нет. А здесь? Какие же мы с ним враги, чего нам делить, если впервые друг друга видим?..

Поглядел я в его задымленные злобой глаза и почувствовал: да, этот  м о ж е т. Такой способен на все. У него давно уж перегорели всякие нравственные предохранители. А как только я это понял, так уж и глаз не спускал с правой его руки.

2

Гляжу я на эту руку его с ножом и только теперь замечаю, что не в перчатках он вовсе, а это кожа такая белая, мертвая, будто бы в масле ее варили. И ногтей на пальцах нет, пооблезли все.

И от такой отвратительной лапы мне помирать?

— ...Аа-ап!!!

Это привычка такая у меня. С мальчишеских лет привязалась. Перенял от приятеля. Вместе ходили на тренировки в школьный спортивный зал. Боксом там занимались, гирями, штангой. Федька, бывало, как упражнение какое сделает, штангу, к примеру, выжмет, — так и выдавит из себя это самое «ап», вроде как помогает себе, точку какую ставит. И еще добавляет несколько слов, которые здесь приводить не совсем удобно. Вот и я от него перенял.

Сколько в армии неприятностей лишних, нарядов от старшины и другого начальства десантной школы огреб я из-за этого распроклятого «ап»! Нас ведь противника брать учили тихо, без шума...

Выбил я нож у него, руку малость при этом ему повредил, сел на этого типа верхом и думаю: от тебя, брат, как от комара: пока не прихлопнешь, не избавишься. А он лежит подо мной, белками хмельными ворочает и никак не может в соображение взять, как это я не только остался живой, а еще и верхом на нем оказался.

Ворохнулся, в спину коленкой мне поддает:

— Пус-сти, фрайерюга, штылет балтайский!..

Тесно ему показалось, видите ли.

— Ты дыши, — говорю ему, — тихо, а то ведь я тоже вспыльчивый. Не дай бог психану, долго потом марьяне твоей собирать в чужом огороде кости твои придется.

Думал, уймется он наконец, да не тут-то было. Принялся вдруг меня разными словами обзывать. И где только слова такие поганые берут эти типы! Мало того что ругается, да еще и ловчится в лицо мне плюнуть.