Римская кровь - Стивен Сейлор

Словно во сне, я направился к прихожей; словно во сне, я казался себе невидимым. На полу горел яркий светильник, отбрасывавший вверх зловещие тени. Рыжебородый стоял перед обезображенной стеной с угрожающей надписью, вглядываясь в нее как в водоем и водя рукой над ее гладью. Рука была обернута в красную тряпку, с которой капала на пол густая темная жидкость. В другой руке он сжимал кинжал. Блестящий клинок был испачкан кровью.

Дверь была распахнута настежь. Словно бы затем, чтобы не дать ей закрыться, на нее навалилась массивная туша Зотика, чья глотка была перерезана столь жестоко, что голова почти отделилась от тела. Большая лужа крови вытекла из шеи на каменный пол. Ковер насквозь пропитался кровью. Пока я смотрел, Рыжебородый отступил назад и нагнулся, чтобы обмакнуть тряпку в лужу крови, не отрывая глаз от стены, точно художник от начатой картины. Он сделал шаг вперед и продолжил писать.

Затем очень медленно он повернул голову и увидел меня.

Он ответил на мою давешнюю улыбку жуткой, зияющей ухмылкой.

Должно быть, Рыжебородый ринулся на меня очень быстро, но мне казалось, что поступь его была тяжелой и невероятно медленной. Прошла целая вечность, пока он занес кинжал, и на меня повеяло густым чесночным духом. И все это время я мог созерцать его напряженную, трясущуюся пасть и задаваться глупым вопросом, за что он ненавидит меня так сильно.

Мое тело оказалось сообразительней разума. Каким-то образом я сумел схватить его за запястье и отвести удар. Кинжал скользнул по щеке, проведя по ней неглубокий красный след, на который я обратил внимание гораздо позднее. Без промедления гигант припер меня к стене; я задыхался и был в таком замешательстве, что на мгновение мне почудилось, будто Рыжебородый всей своей тушей придавил меня к полу.

Выворачиваясь и кружась, точно сбившиеся с шага акробаты, мы повалились на пол. Мы сцепились как двое утопающих, то подбрасываемых, то опускаемых прибоем, так что я не мог отличить верх от низа. Острие кинжала по-прежнему метило мне в горло, но всякий раз мне удавалось оттолкнуть руку убийцы. Рыжебородый был до нелепого силен — не человек, а буря или лавина. Борясь с ним, я чувствовал себя мальчишкой. Я не надеялся его одолеть. Все, на что можно было рассчитывать, — это продержаться еще мгновенье-другое.

Я вдруг подумал о Бетесде и понял, что она наверняка уже мертва, разделила участь Зотика. Почему он приберег меня напоследок? И в этот миг на череп Рыжебородого обрушилась дубина.

Пока, оглушенный, он колыхался надо мной, за его плечом я разглядел Бетесду. В руках она держала деревянную перекладину, которой мы подпирали входную дверь. Перекладина была такой тяжелой, что Бетесда с трудом могла ее поднять. Она начала было поднимать свое орудие вновь, но не справилась с тяжестью и отступила назад. Рыжебородый приходил в себя. Из раны на затылке бежала кровь, капая ему на бороду и губы и делая его похожим на обезумевшего зверя или перепившего крови оборотня. Он привстал на колени и развернулся кругом, занеся кинжал. Я ударил его в грудь, но замах был слишком слабым.

Бетесда стояла над ним, подняв над головой дубину. Рыжебородый взмахнул кинжалом, но только распорол ей платье. Тут же вывернувшись и свободной рукой вцепившись в подол, он изо всех сил дернул за него, и Бетесда упала на спину. Дубина опустилась под действием собственной тяжести. Случайно ли, нет ли, она стукнула Рыжебородого прямо по макушке, и пока он оседал на меня, я схватил его за запястье и, выкрутив его, направил кинжал ему в грудь.

Лезвие погрузилось в сердце по самую рукоять. Лицо гладиатора нависло надо мной, глаза округлились, рот широко открылся. Он захрипел, сделав отчаянное усилие втянуть в себя воздух, и я отвернулся, чтобы не слышать отвратительного запаха чеснока и гнилых зубов. Затем внутри него что-то разорвалось: он дернулся и рухнул на меня. Мгновение спустя из его раскрытого рта, как из водостока, хлынула кровь.

Где-то вдалеке пронзительно закричала Бетесда. Огромная мертвая туша придавила меня к земле; она содрогалась и изрыгала яд, который ослеплял меня и заливал мне ноздри и рот; кровь хлюпала у меня даже в ушах. Я силился выползти, но был совершенно беспомощен до тех пор, пока не почувствовал, что к моим усилиям присоединилась Бетесда. Наконец мы перекатили его на спину; на лице Рыжебородого застыла странная улыбка, глаза уставились в потолок.

Я с трудом приподнялся на колени. Мы крепко обхватили друг друга, дрожа так сильно, что едва смогли соединиться. Я выплюнул кровь, прочистил горло и вытер лицо о верх ее платья. Мы гладили друг друга и лепетали бессмысленные слова утешения и поддержки, словно единственные уцелевшие люди после Девкалионова потопа.

Вокруг догоравшего светильника ложились мрачные тени; в тусклом свете казалось, что коченеющие трупы дрожат мелкой дрожью. Повсюду безраздельно царила зловещая география ночи: мы были героями из любовного стихотворения: обнаженный и полуодетая, мы склонились над гладью безбрежного озера. Но наше озеро было озером крови; ее было столько, что я видел в ней свое отражение. Я вгляделся в свои глаза и, потрясенный, пришел в себя; теперь я знал, что нахожусь не в страшном сне, но в самом сердце великого спящего города.

Глава двадцать вторая

— Ясно, — сказал я, — что предостерегающее послание предназначалось тебе, Цицерон.

— Но если он намеревался убить тебя и твою рабыню, то почему он сначала не покончил с вами? Почему он не пошел напролом и не убил тебя прямо во сне? Написать послание он мог и потом.

Я пожал плечами.

— Потому, что под рукой у него уже было достаточно крови из перерезанной глотки Зотика. Потому, что в доме было тихо, и он не боялся, что я проснусь. Потому, что, если бы он оставил послание, а потом возникли бы непредвиденные осложнения или мы закричали бы перед смертью, он мог немедленно покинуть дом. А может, он ждал, пока к нему присоединится другой убийца. Не знаю, Цицерон. Я не могу говорить за мертвеца. Но я совершенно уверен в том, что он собирался меня убить. А предупреждение предназначалось тебе.

Луна закатилась. Ночная тьма сгустилась, хотя до рассвета оставалось, наверно, не так много времени. Бетесда находилась где-то на рабской половине и, как я надеялся, крепко спала. Руф, Тирон и я сидели в кабинете Цицерона в окружении потрескивающих жаровен. Хозяин дома расхаживал взад и вперед, гримасничая и потирая подбородок.

Лицо его осунулось, подбородок покрывала щетина, но глаза были ясными и далеко не сонными: так он выглядел и тогда, когда мы с Бетесдой постучались к нему в дверь посреди ночи, пробежав для этого полгорода. Нужно заметить, что Цицерон был еще на ногах, а в его доме горел яркий свет. Одутловатый раб провел нас в кабинет, по которому с пачкой пергаментных листов расхаживал Цицерон, читая вслух и попивая горячую луковую похлебку (тайный рецепт Гортензия для смягчения голоса).

С помощью записывавшего за ним Тирона он почти закончил первый предварительный набросок речи в защиту Секста Росция, проработав над ним без перерыва всю ночь. Он испытывал его на Тироне и Руфе, когда у его дверей, все в крови и дрожа, появились мы.

Бетесда поспешно удалилась, последовав за главным домоправителем, который обещал о ней позаботиться. Цицерон настоял на том, чтобы я сперва вымылся и надел свежую тунику. Я старался как мог, но в ярко освещенном кабинете я то и дело замечал крохотные частицы крови, присохшей к ногтям и ступням.

— Итак, в твоем доме сейчас два мертвеца, — сказал, округляя глаза, Цицерон. — Ну, конечно, завтра я пошлю кого-нибудь позаботиться о трупах. Опять расходы! Не сомневаюсь, что владелец Зотика не обрадуется, когда ему вернут мертвое тело; придется это улаживать. Гордиан, ты как бездонный колодец, в который я только и делаю, что сыплю монеты.

— Послание, — перебил его Руф с задумчивым выражением на лице, — ты не мог бы в точности повторить его еще раз?

Я закрыл глаза и в свете колыхающегося пламени вновь увидел каждое слово, написанное багровой жидкостью: «Глупец не послушался. Теперь он мертв. Пусть тот, кто мудрее, отдыхает в священные Иды мая». По всей видимости, он также подновил предыдущую записку свежей кровью.

— Какая дотошность, — заметил Цицерон.

— Да, и пишет он получше, чем Маллий Главкия. Буквы хорошей формы, и, по-видимому, он не копировал, а писал по памяти. Раб более знатного господина.

— Говорят, Хрисогон держит гладиаторов, которые умеют читать и писать, — сказал Руф.

— Да, нехорошо, что ты убил этого Рыжебородого, — с упреком промолвил Цицерон. — В противном случае мы могли бы узнать, кто его послал.

— Но, по его словам, он пришел от тебя, Цицерон.

— Тебе не следует говорить таким язвительным тоном, Гордиан. Разумеется, я его не посылал. Ты должен был самостоятельно нанять гладиатора, а я бы его оплатил — так мы договаривались. Чтобы быть до конца честным, я забыл о нашем соглашении сразу же после твоего ухода. Я начал работать над наброском защитительной речи, и мне было не до того.