Римская кровь - Стивен Сейлор

Я мог нанять бандита на каждом углу, но в тот вечер я искал не обычного головореза. Мне был нужен мастер своего дела — боец или телохранитель из свиты какого-нибудь богача, раб испытанной доблести, которому можно доверять. Я отправился в таверну, располагавшуюся на задворках одного из самых дорогих субурских борделей, и разыскал там Вара Посредника. Ему была известна моя добрая репутация, и он тотчас понял, чего я хочу. После того как я угостил его чашей вина, он исчез. Вскоре он вернулся в сопровождении рослого силача.

Двое мужчин, вошедших в тускло освещенную комнатку, были полной противоположностью друг другу. Коротышка Вар доставал великану только до локтя; его плешивая башка и унизанные кольцами пальцы блестели на свету, а рыхлые черты лица казались расплывшимися в свете ламп. Зверь рядом с ним отнюдь не выглядел укрощенным; в его глазах горел зловещий красный огонек, и лампы здесь были ни при чем. Он производил впечатление почти неестественной силы и прочности, как будто был сложен из гранитных блоков или стволов деревьев; даже его лицо казалось высеченным из камня — грубый набросок, отброшенный скульптором, который решил, что вид у него чересчур свирепый и не стоит его завершать. Его волосы и борода были длинными и косматыми, но причесанными, а его туника была сшита из хорошей ткани. Было видно, что за ним ухаживают как за породистым скакуном. Было также видно, что он способен убить человека голыми руками.

Это был как раз тот человек, что мне нужен. Его звали Зотик.

— Любимец своего хозяина, — уверил меня Вар. — Тот никогда не выходит из дому, не взяв с собой Зотика. Проверенный убийца: только в прошлом месяце свернул шею одному громиле. И будь уверен, силен как бык. От него несет чесноком? Хозяин дает ему чеснок, как овес коню. Это средство используют гладиаторы: оно дает человеку силы. Его хозяин богат, уважаем, владеет в Субуре тремя публичными домами, двумя тавернами и игорным домом; он человек благочестивый и не имеет врагов в целом свете, я уверен, но считает не лишним предохранить себя от непредвиденного. Да и кто из нас поступил бы иначе? Не делает ни шагу без своего любимого Зотика. Но специально для меня, ведь за ним должок Вару, этот человек даст мне его взаймы — на четыре дня, как ты просил, но не больше. Чтобы вернуть мне старый, очень старый долг. Как тебе повезло, Гордиан, иметь своим другом Вара Посредника.

Мы поторговались, и, спеша вернуться к Бетесде, я позволил ему ухватить весьма жирный куш. Но раб стоил таких денег; мы шли по запруженной людьми Субуре, и незнакомцы уступали нам дорогу; я видел, какими испуганными глазами смотрели они на чудовище, вышагивающее позади меня. Зотик был немногословен, что меня радовало. Когда мы поднимались по безлюдной дорожке к моему дому, оставляя за спиной шумную Субуру, он маячил позади меня духом-покровителем, бдительно вглядывающимся в лежащие вокруг нас тени.

Мы уже были в виду моего дома, когда дыхание его вдруг участилось, и я почувствовал, как его рука камнем легла на мое плечо. Перед моей дверью стоял, скрестив руки, мужчина. Он крикнул нам, чтобы мы оставались там, где стоим, а затем вытащил из рукава длинный кинжал. В мгновение ока Зотик оказался передо мной. Не успел я и глазом моргнуть, как в его кулаке мелькнуло длинное стальное лезвие.

Хлопнула и отворилась дверь. Я услышал смех Бетесды. Она-то все мне и объяснила. По-видимому, я недопонял Цицерона. Он не только предложил мне деньги на телохранителя, но даже взял на себя труд послать ко мне своего человека. Через несколько минут после моего ухода раздался стук в дверь. Поначалу Бетесда не отозвалась, но в конце концов выглянула за решетку. Посетитель спросил меня; Бетесда соврала, что я дома, но не расположен его принять. Тогда он назвал имя Цицерона, передал ей его комплименты и сказал, что послан Цицероном для охраны моего дома; ее хозяин наверняка об этом вспомнит. Не сказав больше ни слова, он занял место перед дверью.

— Два в любом случае лучше одного, — настаивала Бетесда, и, когда она переводила взгляд с одного на другого, я почувствовал укол ревности. Быть может, именно легкий приступ ревности помутил мой рассудок, не позволив заметить очевидного. Наверно, я затруднился бы ответить, который из двоих был более уродлив, громаден, устрашающ или который из них произвел большее впечатление на Бетесду. Если бы не рыжая борода и красноватый цвет лица, он вполне мог бы сойти за брата Зотика; от него так же пахло чесноком. Сжав челюсти, они мерили друг друга гипнотизирующими взглядами, как это принято у гладиаторов, словно малейшее подрагивание губ могло замутить первозданную чистоту их взаимного презрения.

— Очень хорошо, — сказал я ей. — Сегодня ночью воспользуемся обоими, а завтра решим, кого оставить. Один пусть ходит вокруг дома и следит за дорожкой, второй — сидит за дверями в прихожей.

Цицерон сказал, что позаботиться об охране должен я сам; я помнил это совершенно отчетливо. Но, может, думал я, возбужденный доставленными мною сведениями, Цицерон запамятовал о собственных распоряжениях. В тот момент я мог думать только о запахах, доносившихся с кухни, и о предстоящей ночи — долгой, беспробудной ночи.

Покидая прихожую, я бросил взгляд на присланного Цицероном бородача. Он сидел на табурете перед закрытой дверью, прислонившись к стене и скрестив на груди руки. В кулаке он по-прежнему сжимал обнаженный кинжал. Над головой у него по-прежнему проступало написанное кровью послание, и в глаза мне снова бросились слова: «Молчи или умри». Мне стало нехорошо; утром я велю Бетесде отмыть стену. Я взглянул в немигающие глаза Рыжебородого и улыбнулся. Он не ответил на мою улыбку.

В комедиях часто появляются персонажи, которые совершают дурацкие поступки, вся глупость которых до боли очевидна каждому зрителю, очевидна всем на свете, кроме них самих. Публика ерзает на своих местах, хохочет, даже кричит:

— Нет, нет! Как же ты не понимаешь, дурак! Человек на сцене обречен и ничего не слышит, и боги с превеликой радостью и весельем подстраивают гибель еще одного ослепленного смертного.

Но порой боги подводят нас к краю пропасти лишь затем, чтобы в последний момент вырвать нас из бездны, и наше необъяснимое спасение забавляет их не меньше, чем наша безвременная смерть.

Я внезапно проснулся без промежутка между сном и явью; мое сознание пробудилось в странном царстве, которое простирается от полуночи до рассвета. Я был один в своей спальне. После обильного ужина с рыбой и вином Бетесда проводила меня сюда, сняла с меня тунику и, несмотря на жару, укрыла толстым шерстяным одеялом; перед уходом она, как ребенка, поцеловала меня в лоб. Я встал, и одеяло соскользнуло на постель; в густом ночном воздухе повисла жара. В комнате было темно: сквозь оконце в верхней части стены сюда проникал лишь тонкий лучик лунного света. Я по памяти добрался до угла комнаты, но в темноте я не нашел ночного горшка, или же Бетесда опорожнила его и забыла поставить на место.

Это не имело значения. Той роковой ночью ночной горшок мог запросто обернуться грибом или растаять в воздухе, и это бы показалось сущей безделицей. На меня нахлынуло то же странное ощущение, которое я испытал, когда мы с Бетесдой лежали в прихожей. Я видел и чувствовал окружающие меня вещи с абсолютной ясностью, и все же обстановка казалась мне таинственной и незнакомой, как будто луна изменила свой цвет, как будто сами боги покинули землю и погрузились в сон, предоставив мир самому себе. В такую ночь могло случиться что угодно.

Я отогнул занавеску и вышел в атрий. Возможно, я до сих пор не проснулся и спал на ходу, потому что знакомые места в доме казались нереальными и до неузнаваемости преображенными географией ночи. Сад был затоплен голубым лунным светом и походил на непроходимые заросли скелетов, которые отбрасывали острые кинжальные тени. Кое-где в перистиле догорали светильники, подобные обессиленным солнцам, готовым вот-вот погаснуть. Самый яркий из светильников сиял за стеной, прикрывавшей прихожую, заливая угол дома жидким желтым отблеском, напоминая бивачные костры, пылающие за горной грядой.

Я подошел к краю сада и поднял тунику. Я был осторожен как школьник и ступал по мягкой траве, не издавая ни звука. Закончив, я опустил тунику и не сходя с места созерцал поле, усыпанное костями и в неверном лунном свете напоминавшее пепельные руины Карфагена безлунной ночью.

Среди запахов земли, мочи и гиацинта в теплом, сухом воздухе я уловил слабый аромат чеснока. В прихожей мерцал и колыхался свет лампы, который отбрасывал колеблющуюся мужскую тень на стену, примыкающую к комнате Бетесды.

Словно во сне, я направился к прихожей; словно во сне, я казался себе невидимым. На полу горел яркий светильник, отбрасывавший вверх зловещие тени. Рыжебородый стоял перед обезображенной стеной с угрожающей надписью, вглядываясь в нее как в водоем и водя рукой над ее гладью. Рука была обернута в красную тряпку, с которой капала на пол густая темная жидкость. В другой руке он сжимал кинжал. Блестящий клинок был испачкан кровью.