Певчие птицы - Николай Никонов

Благодаря пророчествам Козленко я не рассчитывал встретить здесь в таком изобилии этих интересных птиц и не взял птицеловной сети. Со мной был лишь маленький лучок-самолов. Его-то и установил я на грязи возле лужи, насыпав в прикормку мелких бабочек, мух и лесных клопов.

Как я сожалел, что не привез с собой личинок мучного хруща — самый лакомый корм для дроздов!

А потом мы ушли, поднялись повыше, сели на крутизне и замолчали. Было тепло, и был ветер. Шумела сосновая роща, и море внизу зеленело свинцовой зеленью. Было видно, как цепочками бегут по нему белыши. Игрушка-кораблик тянул за собой двоящийся след. Белая бабочка промелькнула перед глазами, уселась на цветущий татарник. Это был каменный сатир. Он покрутился по малиновому соцветию и затих, сосал медвяный сок. Кружились тут же и обычные бабочки: репейницы и голубянки. Пара зеленых дятлов хлопотала на засохшем дубовом стволе, простукивая его со всех сторон.

— Даже не верится, — сказала сестра. — Мы где-то в горах. Там Черное море. Древнее море. Эвксинский понт!

Сюда плавали греки! Здесь жила волшебница Медея и стояли забытые города. Погляди, там не видно греческих фелюг? А ведь море и тогда было такое же, и горы, и лес…

Вот мы смотрели тисовые деревья. Им по две с половиной тысячи лет. Значит, они росли еще при персидских царях Дарии и Ксерксе в пятом веке до нашей эры (сестра — историк и всегда ищет историю, даже в чебуречной).

— Да, — в тон ей сказал я, — они росли при всех людовиках, бонапартах, мамаях, не говоря уже о династии Романовых. Просто удивительно, как это никто из властителей не повелел их срубить. Ведь властители стреляли зубров, травили оленей, жрали пироги из соловьиных языков, объедались паюсной икрой и все-таки упустили наслаждение срубить два тысячелетия сразу…

Она словно не слышала меня.

— А все-таки здесь все новое и древнее. Даже солнце. Тут очень ярое солнце…

И она потянула юбчонку на сожженные колени.

— Смотри-ка, смотри, — показал я вниз по склону, где росли два широких куста.

Черный дрозд нырнул в один из них.

— Видела?

— Да.

— Поняла?

— Нет.

— Зачем он в куст залетел?

— Ну, мало ли…

— Сиди и смотри, я схожу проверю самолов. Если в куст еще раз залетит дрозд, значит, там у них гнездо.

— А-а…

— Бэ-э…

Я ушел. В ложбине у лужи по-прежнему бегали черные птицы. Ни одна не думала соваться в мой самолов. Может быть, они стеснялись той парочки, что обнималась под широкой липой?

— И аллах с вами! — сказал я, снимая снасть.

— Туда еще дроздиха залетала, — радостно сообщила сестра, указывая на куст.

— Пошли искать…

Мы спустились по пояс в траве к темным кустам, которые оказались ни больше ни меньше как лавровыми!

Подумать только — настоящий благородный лавр, которым увенчивают победителей и лауреатов. Лавровый лист! Лавровый куст!

— Ты ищи там, а я здесь, — показал я спутнице на другую сторону куста.

От лавра вкусно пахло похлебкой. Он был так обширен и густ, что найти даже большое гнездо представлялось трудным. Помня из разных научных описаний, что черные дрозды строят гнезда у корней, я деятельно шарил в подножии куста. Большая ящерица вдруг выскользнула оттуда, холодно-цепко перебежала по руке и нырнула в траву.

Гнезда нигде не было.

В процессе поисков мы обменивались такими репликами.

— Где змея?

— Не знаю…

— А гнездо? Да вот же оно!

Гнездо было у нее над головой, серый ком травинок, волоса и соломы, крепко вплетенный в развилку ветвей. Настоящее дроздовое гнездо. Встав на цыпочки, я жадно заглянул в него. Желто-серые комочки не шевелились.

— Есть! Кажется, три… Голые еще… Слепые. Пойдем! — радостно крикнул я и потащил сестру вверх по склону.

За все время пребывания в Хосте таким счастливым я никогда не был.

— Вот тебе, проклятый! — пригрозил я большому хищному сорокопуту, черные брови которого были, как у молодки, выходящей из парикмахерской при женской бане.

Сорокопут перелетел по кустам с жуком в клюве. Теперь нам оставалось молиться, чтобы все ястребы, ласки, хорьки и сорокопуты здешнего колючего леса не разведали про гнездо.

Время нашего пребывания в Хосте подходило к концу, а дроздятам, по моим расчетам, шел лишь четвертый день. Я знал, что воспитание ранних слепых птенцов — дело хлопотливое и неблагодарное. И все-таки надо было их брать, отправляться домой. За эти дни я успел купить хорошенькую расписную корзиночку с крышкой и пытался запастись дождевыми червяками на дорогу. Самое удивительное, что в краю садов и садоводов я никак не мог раздобыть обыкновенной железной лопаты. После муторного хождения, спросов и выпрашивания я раздобыл наконец ржавую совковую дрянь и ею с проклятиями ковырял перегной под мимозами и магнолиями.

Фикусовые листья магнолий стукали меня по голове. Опадали лепестки ее неправдоподобных стеариновых цветов. Голову ломило от запаха олеандров. Никаких «вот таких!», никаких «вот этаких!» червей не попадалось мне. Ископав, наверное, полгектара, я нашел с десяток тощеньких, невкусных на вид, подлистников и бросил пустое занятие вместе с лопатой.

— Выкормлю хлебом с молоком, — объяснил я сестре, и мы отправились на автобус, чтобы ехать к «своему» гнезду.

Оно было целым. Три оранжевых цветка марсианского вида потянулись навстречу, едва я заглянул внутрь. Кто не видел неоперенных птенцов певчих птиц, тот вряд ли может представить, до чего они уродливы. Уменьшите ощипанную куру до размеров лягушки, со всей привлекательностью этой твари, — и вот вам пятидневный птенец дрозда с невероятно разинутой оранжевой пастью (иначе не скажешь). Наверное, так выглядели в прошлом мелкие птеродактили и детки динозавров.

— Ой, какие маленькие. Ой, какие… какие… — запричитала сестра, не решаясь вымолвить ясного определения.

Я отделил гнездо от развилки, поставил в корзину, закрыл плетеную крышечку. Дрозды-родители не сопровождали нас, не прикидывались от горя подстреленными, как пишут в сентиментальных рассказах. Черный самец лишь вылетел на сосну, раздумчиво проговорил «так-так» и скрылся.

— Знаешь, мне все-таки не по себе, — сказала вдруг потускневшая сестра. — Взяли мы их деток, унесли, а они теперь…

— Не разводи глупости, — сказал я ей с притворной бодростью. Потом взглянул в ее круглое расстроенное лицо и понял, что она…

— Ну, ничего же не случилось! Ведь мы их не съели? Нет. Не замучили? Нет. Мы их выкормим? Да. Вырастим? Да. Одно облегчение дроздам, вот и все… Ну, что ты?

— Конечно, — вздохнув, согласилась она. — Мы их вырастим… выкормим… А все-таки…

Я быстрей зашагал вниз по крутизне. Я знал, что началась нелегкая полоса моей жизни. Пропал и отдых, и беззаботное настроение. Целых три недели надо кормить, кормить, кормить прожорливых дьяволят. Зато у меня будет настоящий черный дрозд — вороной, желтоклювый с оранжевыми кольцами вокруг глаз. Он будет петь, как тот, на грузинском дубе. И ради этого я был готов на многое.

Лишения начались на другое утро. В пять часов птенцы подняли нас на ноги, потребовали еды. Запаса червей хватило на один прием. После кормления каждый синевато-голый птенец поклонился и положил на краешек гнезда белый пакетик известного содержания. Мне осталось осторожно забрать пакетики картонным пинцетом и выбросить за окно. Так я вступил в обязанности дрозда-папы.

Через час мы отправились на аэродром с чемоданами и корзинами в руках. Как все отъезжающие, мы увозили гору персиков, абрикосов, яблок и мелких, едва поспевших груш.

Дроздят в корзинке, за неимением лишней руки, я повесил на шею. Мы тащились к автовокзалу по изрядной утренней жаре. Встречные ухмылялись. Дроздята скромно попискивали. А сестра краснела и все-таки сожалела о том, что нельзя еще прихватить огурцов и помидоров, ведь здесь они в три раза дешевле.

Мы отдохнули в автобусе, который буйно помчал нас к Адлеру, и за окнами потянулся пейзаж, с детства знакомый по цибикам с грузинским чаем.

В самолете дрозды потребовали есть, и я пропустил самый волнующий момент, когда самолет, точно тигр, готовится к прыжку, ревет особенно грозно, и вот уже чувствуешь замирающее покачивание пола, уходящую вниз глубину.

Где-то над Эльбрусом мое семейство снова заверещало. Я пичкал его размоченной в молоке булкой. Пичкал и думал. Вот ведь чудо! Лечу над Кавказом. Выше всяких орлов, с отдаленной взлетевших вершины. Высота 10 километров. За иллюминатором — 42°. Вверху синее стратосферное небо. Внизу Кавказ. Отсюда он кажется кучей шлака, присыпанного снегом, да простят меня любители сравнений высоких и торжественных. Вообще в воздухе думается не совсем так, как на земле. Необычность обстановки заставляет сопоставлять и сравнивать. Может быть, тому виной легонькое покачивание салона, банное сипенье вентиляторов и постоянный приглушенный гул моторов. В окно кажется, что самолет стоит на месте, лишь едва клонит алюминиевое крыло. Дрожит ритмично на крыле пучок каких-то полосок. Внизу Ледовитый океан облаков. Настоящая Арктика с торосами, льдинами и редкими голубыми разводьями. Слой облаков так правдоподобно плотен, что ищешь на нем больших бродящих белых медведей; кажется, по нему вполне можно ходить. Иногда облака редеют, и тогда сквозь редкую голубизну проглядывают прямоугольники лесов, белые черточки дорог, рассыпанная крупа домишек.