Мечи в тумане - Фриц Лейбер

Ахура продолжала:

– Очень долго ничего не происходило, только пробегали время от времени рабы с пустыми и полными блюдами, да раздавался смех и звуки Фриновой флейты. Потом смех вдруг стал громче и превратился в пение, послышался шум отодвигаемых скамей, шаги, и во дворик высыпала дионисийская процессия.

Открывала ее обнаженная Фрина с флейтой. За ней двигалась моя мать; она смеялась, ее держали под руки двое приплясывающих юношей, а мать прижимала к груди большую чашу с вином. Вино выплескивалось через край, хитон из белого шелка был на груди уже весь в красных пятнах, но она все смеялась и кружилась. Далее шли другие – мужчины и женщины, молодые и старые, все они пели и плясали. Какой-то ловкий молодой человек, высоко подпрыгнув, ударил в воздухе ногой о ногу; одного жирного старика, который задыхался, но посмеивался, тащили за собой девушки. Обойдя двор три раза, процессия рассыпалась и повалилась на ложа и подушки. Они болтали, хохотали, целовались, заключали друг друга в объятия и всячески резвились, одновременно наблюдая, как танцует нагая девушка, которая была гораздо красивее Фрины, а мать тем временем пустила чашу по кругу, дабы все наполнили свои кубки.

Я была изумлена и…. очарована. До этого я только что не умирала от страха, ожидая невесть каких ужасов и жестокостей. Однако то, что я увидела, было очень мило и естественно. Внезапно меня словно осенило: «Так вот какими чудесными и важными вещами занимаются взрослые!» Моя мать меня больше не пугала. Несмотря на ее новое для меня лицо, в ней больше не было жестокости – ни внутри, ни снаружи – только радость и красота. Молодые люди были так веселы и остроумны, что мне пришлось засунуть кулак в рот, чтобы сдержать распиравший меня смех. Даже Фрина, сидевшая, словно мальчик, на корточках и игравшая на флейте, казалась безобидной и привлекательной.

Во всем этом была лишь одна тревожная нотка, и я едва обратила на нее внимание. Два самых больших шутника – молодой рыжеволосый парень и пожилой тип с лицом тощего сатира, казалось, что-то задумали. Я заметила, как они шепчутся о чем-то с другими пирующими. И вдруг молодой парень ухмыльнулся и закричал, обращаясь к матери: «Я кое-что знаю о твоем прошлом!» А пожилой насмешливо подхватил: «Я кое-что знаю о твоей прабабке, старая ты персиянка!» Мать рассмеялась и небрежно взмахнула рукой, но я-то видела, что в глубине души она встревожена. Кое-кто из собравшихся на миг замолчал, словно намереваясь сказать что-то, но потом все продолжали веселиться. В конце концов шутники куда-то скрылись, и ничто более не омрачало общей радости.

Танцы становились все более неистовыми, танцоры все чаще спотыкались, смех делался все более громким, вино уже не столько пилось, сколько проливалось. Отшвырнув флейту, Фрина вдруг разбежалась и прыгнула на колени толстяку, так что чуть не вышибла из него дух. Еще несколько человек рухнули на землю.

И в этот миг раздался громкий треск, словно кто-то ломал дверь. Гуляки замерли. Один из них неловко дернулся и загасил светильник, оставив половину дворика в тени.

Затем где-то в доме, все ближе и ближе, загромыхали шаги, словно кто-то переступал ногами, обутыми в каменные плиты.

Остолбенев, все уставились на дверь. Фрина все еще обнимала толстяка за шею. На лице у матери появился неописуемый ужас. Она отступила к горевшему светильнику и упала перед ним на колени. Глаза ее побелели от страха, она начала быстро повизгивать, словно попавшая в капкан собака.

И тут, тяжело ступая, в дверях появился грубо обтесанный каменный человек футов семи росту. Его ничего не выражавшее лицо представляло собой лишь несколько сколов на плоской поверхности, впереди торчал громадный каменный уд. Я не могла смотреть на него, мне стало плохо, но делать было нечего. Протопав к матери, он поднял ее, все еще визжащую, за волосы, а другой рукой сорвал залитый вином хитон. Я потеряла сознание.

Но этим, вероятно, дело и кончилось: когда я, едва живая от ужаса, пришла в себя, весь дворик гремел от хохота. Несколько человек склонились над матерью, успокаивая и поддразнивая ее, и среди них двое, что ушли раньше, а сбоку валялась груда тряпья и тонких досок с кусками засохшей извести на них. Из того, что они говорили, я поняла: в этом жутком костюме выступал рыжеволосый, а человек с лицом сатира изображал шаги, ритмично ударяя кирпичом по каменному полу; он же изобразил звук вышибаемой двери, прыгнув на положенную одним концом на камень доску.

«А теперь признайся, что твоя прабабка была замужем в Персии за дурацким каменным демоном!» – мило пошутил он и погрозил пальцем.

И тут произошло нечто, ржавым кинжалом оцарапавшее мне душу и напугавшее не меньше, чем само представление. Мать, хотя и была бледна, как мел, и едва шевелила языком, лезла вон из кожи, чтобы дать всем понять, будто ей страшно понравилась эта отвратительная шутка. И я поняла почему. Она очень боялась лишиться дружбы этих людей и готова была пойти на все, лишь бы не остаться одной.

И это сработало. Кое-кто, правда, ушел, но остальные поддались ее шутливым мольбам. Они снова принялись пить, пока не захрапели тут же, на каменном полу. Я прождала почти до рассвета и, собрав в кулак всю свою волю, с трудом вылезла на черепичную крышу, сделавшуюся холодной и скользкой от росы, и кое-как добралась до спальни.

Но уснуть мне не удалось. Анра не спал и жаждал узнать о том, что произошло во дворике. Я умоляла не расспрашивать меня, но он стал настаивать, и мне пришлось рассказать. Картины происшедшего так живо крутились в моем усталом мозгу, что мне казалось, будто все это происходит снова и снова. Анра задал мне массу вопросов, заставив не упустить ни малейшей подробности. Я заново пережила свое радостное открытие, однако теперь оно омрачалось уверенностью, что все эти люди лукавы и жестоки.

Когда я дошла до каменного идола. Анра пришел в ужасное возбуждение. Однако, узнав, что все это было лишь скверной шуткой, он был разочарован и даже разозлился, подозревая, что я лгу.

В конце концов он оставил меня в покое и я уснула.

На следующий вечер я снова залезла в тесную конурку под кровлей….

Фафхрд опять придержал лошадь. Облако тумана, закрывавшее вершину, внезапно начало светиться, как будто взошла зеленая луна или сама вершина была вулканом, плевавшимся зелеными языками пламени. Задранные вверх лица путников приобрели зеленоватый оттенок. Зеленая туманная шапка соблазнительно мерцала, словно громадный и призрачный драгоценный камень. Фафхрд и Мышелов обменялись взглядом, в котором было изумление и покорность судьбе. Затем они снова двинулись по сужающемуся гребню.

Ахура продолжала: