Мечи в тумане - Фриц Лейбер

Как будто повинуясь какому-то невысказанному слову, Фафхрд и Мышелов посмотрели на Ахуру. Под их взглядами девушка на миг преобразилась – раскрылась диковинным ночным цветком и стала еще больше похожа на ребенка. Казалось, будто некий гипнотизер, удалив с поверхности ее разума лепестки, оставил лишь прозрачное озерцо, но из его неведомых глубин поднимались темные пузырьки.

Приятели почувствовали, что их чувство к Ахуре вновь ожило, но стало гораздо сдержаннее. Словно горы во мгле, сердца их умолкли, когда девушка сказала:

– Анра Девадорис был моим братом. Мы с ним близнецы.

11. Ахура Девадорис

– Отца я не знала, он погиб еще до нашего рождения. Мать, женщина в общем-то неразговорчивая, сказала мне однажды: «Ахура, твоим отцом был грек, очень добрый и ученый человек, любивший смеяться». Она была скорее суровой, чем красивой, и солнце просвечивало сквозь кольца ее крашеных черных волос, когда она произносила эти слова.

Мне показалось тогда, что мать проговорила слово «твой» с легким нажимом. Понимаете, мне было интересно знать, кто такой Анра, и я спросила о нем у старой Береники, нашей ключницы. И та рассказала, что видела, как мать в одну ночь родила нас обоих.

В другой раз Вероника рассказала, как погиб мой отец. Почти за девять месяцев до нашего рождения его нашли однажды утром прямо у нашей двери, забитого насмерть. Решили, что это дело рук портовых рабочих-египтян, занимавшихся по ночам разбоем и грабежами. Впрочем, в ту пору Тиром правили Птоломеи и разбойников никто не судил. Отец погиб ужасной смертью – его лицо было превращено камнями в месиво.

Позже старая Вероника рассказала мне и о матери, заставив меня поклясться Афиной и Сетом, а также Молохом, который проглотит меня, нарушь я клятву, что буду об этом молчать. Вероника поведала, что моя мать принадлежит к персидскому роду, в котором когда-то давно пять дочерей были жрицами, от рождения считавшимися женами злого персидского божества. Объятия смертных им возбранялись, они должны были проводить ночи наедине с каменным изваянием божества, которое находилось в далеком храме на полпути к краю света. В тот день матери дома не было, и старая Вероника повела меня вниз, в подвальчик, располагавшийся прямо под спальней матери, где показала три шероховатых серых камня, которые торчали между кирпичами, и сказала, что они из того самого храма. Старой Беренике явно нравилось меня пугать, хотя сама она смертельно боялась моей матери.

Я, конечно, сразу же отправилась к Анре и все ему рассказала….

Змеившаяся по гребню тропа пошла круто вверх. Кони двинулись шагом: первым ехал Фафхрд, за ним – Ахура, следом – Мышелов. Морщины на лице Фафхрда разгладились, однако он оставался все время настороже, а Мышелов же выглядел просто умным мальчиком.

Ахура между тем продолжала:

– Мне трудно объяснить свои отношения с Лирой – мы были столь близки, что даже само слово «отношения» звучит грубовато. Гуляя в саду, мы любили играть в одну игру: он закрывал глаза и пытался угадать, на что я смотрю. В других играх мы, бывало, менялись ролями, но в этой – никогда.

Он изобретал все новые и новые разновидности этой игры и не хотел играть ни во что другое. Порой я забиралась по стволу оливы на черепичную крышу – Анра не умел лазить по деревьям – и часами смотрела вокруг. Потом я спускалась и рассказывала ему, что мне удалось увидеть: красильщиков, расстилающих мокрое зеленое полотно на солнце, чтобы его лучи окрасили ткань в пурпур; шествие жрецов вокруг храма Мелькарта; галеру из Пергама, на которой поднимали парус; греческого чиновника, нетерпеливо объясняющего что-то своему писцу-египтянину; двух дам с руками, окрашенными хной, которые посмеивались над какими-то матросами в юбочках; одинокого таинственного иудея, а брат говорил мне, что это за люди, о чем они думают и что собираются делать. Он обладал довольно своеобразным воображением: когда позже я стала выходить на улицу, как правило, выяснялось, что он прав. Кажется, в то время я думала, что он как бы разглядывал картинки, запечатлевшиеся у меня в мозгу, и видел в них больше, чем я. Мне это нравилось. Ощущение было очень приятным.

Конечно, наша удивительная близость объяснялась еще и тем, что мать, особенно после того, как изменила свой образ жизни, не позволяла нам выходить на улицу и общаться с другими детьми. У этой строгости была и другая причина. Анра был очень болезненным мальчиком. Однажды он сломал себе руку в кисти, и она очень долго не заживала. Мать позвала раба, разбиравшегося в таких вещах, и тот сказал, что, по его мнению, кости у Анры становятся слишком хрупкими. Он рассказал о детях, чьи мышцы и сухожилия постепенно превратились в камень, и бедняги стали живыми статуями. Мать ударила его по лицу и выгнала из дому, а в результате лишилась верного друга, потому что тот раб для нее кое-что значил.

Но даже если бы Анре и разрешили выходить на улицу, он все равно не смог бы. Однажды, уже после того, как меня стали выпускать, я уговорила его пойти со мной. Он не хотел, но я стала смеяться над ним, а насмешек он не выносил. Едва мы перелезли через садовую стену, он упал в обморок, и я, сколько ни старалась, не могла привести его в чувство. В конце концов я перелезла назад, открыла изнутри калитку и втащила его в сад, но старая Вероника заметила меня, и мне пришлось рассказать ей, что произошло. Она помогла мне втащить его в дом, а потом жестоко высекла – она знала, что я никогда не осмелюсь рассказать матери, что брала брата с собой на улицу. Пока она отхаживала меня кнутом, Анра пришел в себя, но потом болел целую неделю. С тех пор я до сегодняшнего дня больше над ним не смеялась.

Сидя в доме затворником, Анра почти все свое время посвящал учению. Пока я глазела, сидя на крыше, или вытягивала всякие истории из старой Береники и других рабов, а позднее выходила в город и собирала для него всякие городские сплетни, он сидел в отцовской библиотеке и читал либо изучал все новые языки по всяким грамматикам и переводам. Мать научила нас обоих читать по-гречески, а я навострилась от рабов болтать по-арамейски и чуть-чуть на других языках и научила его. Но читал Анра гораздо больше меня. Он полюбил буквы так же страстно, как я полюбила город. Для него все они были живыми существами. Я помню, как он показывал мне египетские иероглифы и говорил, что это – звери и насекомые. А потом показывал иератические и демотические письмена [иератическое письмо – разновидность древнеегипетского письма (скоропись), возникшая из иероглифов; демотическое письмо – упрощенная форма предыдущего] и объяснял, что это – те же самые насекомые и звери, только замаскированные. Но самым занимательным, по его словам, был древнееврейский язык, потому что там в каждой букве есть своя магия. Это было еще до того, как он выучил древнеперсидский. Иногда проходили годы, прежде чем нам удавалось узнать, как произносятся слова на выученном нами языке. И это стало моим главным заданием, когда я начала выходить в город по его поручениям.