Королеву играет свита - Светлана Успенская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Мамка твоя что, померла, поди? — спросила она. Голос ее звучал тихо и ненавязчиво. Захотелось рассказать все, до донышка, выплакаться, открыть самые темные закоулки души.
— Нет, жива, — неохотно ответила Катя, заметив, что остальные тоже прислушиваются к их беседе.
— А как же, при живой матери-то? — удивилась ласковая.
— А так… Оставила она меня еще в детстве, я с отцом жила. А она замуж вышла, у нее другие дети, не до меня ей.
Ласковая осуждающе покачала головой.
— Как это мать свое дите отдала, не понимаю…
— Артистка она, — понизила голос Катя. — У артистов все не как у людей, шиворот-навыворот.
— Артистка? — любопытно подскочила раскосая девушка, которая задирала баландера. — А как ее фамилия? Скажи, ну скажи!
— Тарабрина, — выдавши сквозь зубы Катя.
— Ух ты, а не врешь? — изумилась раскосая. — Я ее видела в фильме… Не помню, как называется. Красивая баба!
— А ты на нее не похожа, — вступила в разговор та, с выбитыми зубами, которую звали Мухой. В глазах ее читалось недоверие.
— Я на отца похожа, — ответила Катя. — И на бабушку. Отец у меня тоже артист, он во многих фильмах снимался.
— Ух ты! — завистливо проговорила раскосая. — Мне бы одним глазком хоть взглянуть на настоящего артиста, хоть одну минутку за его х… подержаться!
Дружный хохот прокатился по камере.
— У тебя, Зинка, только одно на уме! — оборвала смеясь, Муха.
Раскосая Зинка тоже заливалась, довольная всеобщим вниманием.
— Ну не могу я без этого, девочки, — виновато проговорила она, — может, кто и может, а я — нет.
Стриженая, без зубов «многократка» (так назывались неоднократно осужденные) задорно выкрикнула, намекая на что-то темное, неприличное:
— А ты приходи ко мне вечерком на койку, я тебе такого мужика обеспечу!
Да так, что про настоящих мужиков враз навсегда забудешь.
Зинка задорно рассмеялась:
— Ты, Свиря, мне не нравишься. Я, может, в молоденького баландера втрескалась. Мне бабьей любви не надо, на дух это дело не переношу.
— Ничего, — многообещающе усмехнулась Свиря. — Попадешь на зону, быстро про мужиков забудешь, «коблы» тебя мигом в оборот возьмут. А к концу срока, может, и сама «коблом» станешь.
— А меня оправдают! — с горделивой уверенностью произнесла Зина. — Честное слово, оправдают! Вот вернусь я домой, а мужик мой меня обнимет так, что косточки затрещат…
Позже Катя узнала, что веселая Зинка с раскосыми глазами попала в тюрьму за то, что зарубила топором своего муженька, который мешал ей встречаться с любовником. О чьих именно объятиях она страстно мечтала в данный момент, было неясно.
В камере, куда помещали заключенных до суда, собрался самый разный народ. Основная масса сидела по той же статье, что и Катя, по сто сорок четвертой, но попадались и с более тяжелыми статьями, и «многоходы». По тюремным правилам, обвиняемых по «тяжелой» статье администрация должна была помещать отдельно от тех, кто шел по более легким статьям, «многократки» также должны были содержаться отдельно, в особых камерах, но на практике это соблюдалось редко. Камеры были переполнены, В тюрьме, как и во всей стране, царил традиционный бардак, и потому в 208-й камере, куда поместили Катю, собрались очень разные и очень интересные люди.
Стриженая «многократка» Свиря имела наиболее полный перечень статей: начиная от скупки краденого до «тяжких телесных», которые нанесла, уже будучи в тюрьме, своей товарке, поругавшись с ней из-за подобранного на прогулке сигаретного «бычка». За что сидела немногословная Муха, было неясно, однако явно за что-то серьезное. Вроде бы она руководила бандой, обиравшей автотуристов, ехавших в Крым на отдых. Муха считалась неофициальной главой камеры и как должное принимала уважение сокамерниц. Две цыганки, державшиеся особняком, обвинялись в мошенничестве и сдружились уже в тюрьме.
Забитая молчаливая девушка с сальными свалявшимися волосами и синяками по всему телу сидела тишком на самом неудобном месте около параши, сверкая затравленным взглядом. Ее обвиняли в убийстве собственного младенца. Своего ребенка она придушила сразу после рождения, накрыв подушкой, чтобы соседи в общежитии не услышали его писк. Ее постоянно обижали, третировали, а порой жестоко били — в женских тюрьмах относятся к детоубийцам так же, как в мужских к осужденным за изнасилование.
Ласковая женщина, которая звалась сестрой Марией, — обвинялась в бродяжничестве. Несколько лет она жила послушницей в монастыре, а потом, не выдержав домогательств священника (он служил службы в их обители), сбежала прочь от греха подальше. Беспаспортная, она долгое время скиталась по стране, пока ее не взяли на железнодорожном вокзале во время душеспасительной беседы с пассажирами. Эта беседа была расценена как религиозная пропаганда.
По несколько раз в день Мария уходила в угол камеры, доставала из-под одежды крошечную иконку, отпечатанную на обычной газетной бумаге, била поклоны, крестилась и поднимала глаза к окну, за которым сияло приветливое августовское солнце, посылая в темную камеру тонкий прозрачный лучик. Солнечный луч разрезал спертый воздух камеры, точно нож мягкое масло, ложился на пол ярким радостным пятном. К вечеру он переползал с пола на стену, становясь из желтого морковно-красным.
— Ох, на твоем месте я бы так закрутила с тем батюшкой, что аж чертям в аду жарко стало бы! — подначивала монашку раскосая Зинка и мечтательно вздыхала:
— Он, бедняжка, наверное, истосковался по бабам, раскочегарился, а она ему от ворот поворот… Вот дура!
Сестра Мария не отвечала ей. Она только скромно опускала глаза и начинала еще жарче шевелить губами — молилась.
На третий день пребывания Кати в тюрьме в неурочное время открылась «кормушка», и зычный голос дежурной выкрикнул в спертую темноту камеры:
— Сорокина, на выход!
— Артистка, тебя! — Товарки толкнули растерявшуюся Катю в бок. — Вставай!
Девушка покорно сцепила руки за спиной.
— Лицом к стене! — проговорила вертухайка, умело обшаривая ее тело.
— Куда меня?.. — начала было Катя, но тут же получила чувствительный тычок в спину:
— Иди!
Она шагала по бесконечным промозглым коридорам, и в голове, точно белка в колесе, вертелись обрывки взволнованных мыслей: «Может, выпускают? Наверное, Танька забрала заявление… Нет, тогда бы сказали „с вещами на выход“… Может, в суд? В суд тоже с вещами выводят… Куда тогда?»
Она шла точно в тумане. Навстречу попались двое заключенных с конвоем.
Жадным взглядом мужчины окинули ладную фигуру девушки и восторженно присвистнули.
— Хороша! — не выдержав, шепнул один из заключенных.
— Разговорчики! — властно оборвал его конвоир. Хлопали железные двери между этажами, лязгали ключи в замках, пропуская Катю вперед, и опять затворялись за спиной с безнадежным металлическим скрежетом.
Наконец Катю завели в небольшую комнату, где находился немолодой седовласый человек с усталым взглядом все понимающих глаз.
— Я ваш адвокат, — услышала девушка точно сквозь ватную пелену. — Меня назначили вас защищать. Вы обвиняетесь в…
— Я ни в чем не виновата! — с вызовом выкрикнула Катя.
— Вообще-то это меня не интересует, — глядя не на нее, а куда-то в бумаги, произнес адвокат. — Мы должны сообща выработать линию защиты на суде.
Кроме того, я должен сообщить вам, что при соответствующем поведении с вашей стороны не исключено, что ваша мачеха заберет свое заявление. Вчера я говорил с Татьяной Александровной и с вашим отцом. Они очень расстроены случившимся и готовы пойти вам навстречу, если с вашей стороны воспоследует раскаяние…
Катя плохо понимала говорливого старичка, виртуозно крутившего петли словесной вязи. Казалось, ему не было никакого дела до своей подзащитной, он больше интересовался бумагами на столе, чем ею, и мечтал поскорей завершить свой неприятный визит, выйти на теплую улицу, к веселым беззаботным — свободным! — людям.
«Раскаяние! Воспоследует!» — Катя гордо фыркнула и с вызовом произнесла:
— Вот еще, какое раскаяние? Я ни в чем не виновата, так и передайте им всем!
— Но вы понимаете, что подобная позиция не найдет должного отклика ни у заявительницы, ни у суда. Вы упускаете уникальный шанс…
— Я не виновата! — выкрикнула Катя обидчиво. — И мне не в чем раскаиваться! Они меня ненавидят и поэтому засадили в тюрьму. Пусть я сдохну здесь, но раскаиваться не буду! Так им и надо!
Адвокат удивленно приоткрыл рот, собираясь вновь разразиться нравоучительной тирадой, но Катя зло перебила его:
— Прикажите дежурному отвести меня обратно в камеру. Мне не нужен адвокат. Повторяю, я ни в чем не виновата!
Старичок недоуменно пожал плечами и принялся собирать бумаги со стола.
— Ну и дура! — резюмировала веселая Зинка, выслушав ее горделивый рассказ. — Адвокат — штука полезная. Если бы ты с ним получше обошлась, он бы мог передавать во время встреч сигареты, конфеты или еще чего потребуется. Так все делают.