Взгляд и нечто - Виктор Некрасов

Когда рассказывалась мне эта печальная история, все было уже позади, сейчас я уже был сам гостем Валеги, приехал в Бурлу, и не один, а с Юрой Соловьевым и фотокорреспондентом «Советского экрана». Все вспоминалось с юмором, даже той самой женой, которая все знает, но тогда, в тот день, на вокзале… Я метался по всем залам, по перронам, дал объявление по радио. Короче, с той самой проклятой рюмочки завелся я на три дня, и клял себя, и проклинал, и готов был прямо в Днепр. Головой вперед…

Вот такие бывают истории. А теперь подвиньте корзину. Палач, я готов, руби голову.

Нет, не топор, лезвие гильотины опустилось на мою шею (я все же во Франции), и голова полетела в корзину. А душа на небо.

Многие думали, что я попаду в ад, но я очутился в раю. Писать о нем не буду, хотя и соблазнительно, посоперничал бы с Данте Алигьери (пытаюсь же с Герценом), и в роли Вергилия не отказался бы выступить Твардовский (я его там видел под каким-то райским кущем со стаканчиком безалкогольного нектара в руках, но он с кем-то беседовал, не хотелось мешать), расскажу-ка лучше о другом.

Без толку бродя по скучным, подстриженным почти как здесь, в Фонтенбло, аллеям, наткнулся я на местный ОВИР.[56] Слово за слово, и попросился я на землю. В командировку, так сказать, дней на десяток, с обязательством вернуться. Разрешили. А так как день в раю приравнивается чуть ли не к десяти годам, попал я на свою родную планету где-то уже к концу столетия. И попал в очень интересный период.

Совсем недавно умерли наследники Андропова, ставшего после смерти Брежнева Генеральным секретарем, и к власти наконец-то пришли технократы. И в этот-то период, когда они только поделили между собой посты и стали выпускать свои первые директивы, я-то и спустился на землю.

Спустился где-то под утро, прямо на Красную площадь. И что ж я вижу? Мавзолея нет. Вместо него детская площадка, качели, всякие там горки. И дворник поливает дорожки.

Подхожу я к нему.

— А где, — говорю, — Владим Ильич покоится сейчас?

— А в Пекине, — говорит, — поменяли его на какую-то «пятерку разбойников». Вместе с мавзолеем. Разобрали его в одну ночь и туда, в Китай.

— Хорошо, — говорю, — значит, отношения с Китаем приличные?

— Да как вам сказать. Ругаются по-прежнему, но воевать не воюем.

Сразу стало легко на душе.

— Спасибо, — говорю, — дедушка, успокоил… А где тут, прости за нескромный вопрос, выпить можно?

Он с удивлением на меня посмотрел.

— Ты что, сынок, с луны свалился?

— Почти что, — отвечаю, — из дальних краев я.

— То-то и видно… В России теперь не пьют. Все спортом занимаются.[57] Даже вытрезвители все позакрывали. Клиентов нет. Один только на всю Москву и остался, около Казанского вокзала, так, на всякий случай…

— Значит, случаи все-таки бывают?

— А почему нет, бывают, конечно… А ты что очень выпить хочешь?

— Да. Не прочь.

— Нет, брат, — говорит, — не получится. Забудь. Погуляй лучше по Москве, достопримечательности посмотри.

И пошел я гулять по утренней Москве.

Вышел на Театральную площадь. Все как будто на месте. И Большой театр, и Малый. И Островский по-прежнему в своем кресле сидит. А вот Маркса нет. На его месте что-то из светящихся лучей крутится. Подошел поближе. Откуда лучи идут, непонятно, но очень красиво переплетаются. И вдруг вижу — в какой-то момент, в переплетении этих разноцветных лучей появляется лицо — кого бы вы думали? — Сахарова. Улыбается и говорит, совсем своим голосом, что-то про то, что все достижения науки должны идти на благо человека, а человек должен этими благами разумно пользоваться, ну и еще что-то в этом роде… Погас Сахаров, медленно растаял в своей улыбке, вроде как кот из «Алисы в стране чудес», лучи опять стали крутиться, и вскоре на месте Сахарова появился Солженицын. С бородой, как у Черномора, до самой земли, я сразу и не узнал. А голова, как биллиардный шар, совсем лысая. Голос его высокий я сразу узнал, но что он говорил, не понял, говорил он по-английски, русский, очевидно, забыл…

Постоял я около этих лучей минут десять, все ждал, не появлюсь ли я, но так и не дождался. Появлялись какие-то незнакомые мне физиономии, и среди них один раз только Буковский промелькнул.

Так и не дождавшись себя, пошел я мимо Александровского сада в сторону Москвы-реки. Прохожу мимо Манежа и вижу: громадная, через весь фронтон, вывеска-плакат «Всероссийская выставка социалистических художников-нонреалистов». Кассы еще закрыты, посмотреть не удалось, но около входа висит объявление: «Филиал выставки — Кузнецкий мост — в 10 ч. вернисаж художников конформистов-сюрреалистов». Ну и ну, думаю, развивается искусство. Подождем до десяти часов, посмотрим.

Вышел я к Москве-реке, она все такая же, течет между гранитных берегов, а по бокам все высокие стеклянные небоскребы, совсем как на пляс Дефанс в Париже. Постоял я на мосту, поплевал в воду и стал искать, где же метро. Метро не нашел, но обнаружил на набережной газетный киоск, открылся уже. Подошел. Опять-таки почти как в Париже. Тут тебе и «Монд», и «Экспресс», и «Нью-Йорк Таймс»… Попросил по привычке «Фигаро» и «Правду». «Фигаро» подает, а «Правды», говорит, нету.

— То есть как нету?

— А вот так, нету.

— Почему ж это нету?

— Как почему? Не выходит «Правда», и все.

— А что ж выходит?

— Вот, пожалуйста, выбирайте. «Социалистический вестник», «Голос солидарности», «Русский инвалид», «Благонамеренный», «Свобода», «Социал-демократ», «Русь», «Свободный конституционалист», «Вольный крестьянин», «Маяк демократии», «Степь донецкая», «Черное знамя», «Бакунинец», «Болтун», «Русский космополит», «Сионист-ассимилянт», «Литературная газета».

— О! Дайте мне «Литературку».

— Берите. Как раз свеженькая. С продолжением мемуаров Дымшица.

— Какого еще Дымшица? Критика или…

— Да был такой лет двадцать тому назад. Единственный еврей на все правительство. Драпанул потом в Израиль. А вот сейчас его записки вышли. Очень любопытно…

Взял я «Литературку».

— Что ж, — говорю, — «Правда» совсем не выходит?

— Совсем.

— А как же орган Компартии называется?

— Компартии? Вот это да… Нет ее больше. Разбежались все.

Я почувствовал, что у меня шевелятся волосы.

— Как это так, разбежались?

— Вы что, с того света?

— Из рая я. Вот откуда я, — и даже малость рассердился.

— То-то и видно… Взяли газету и идите. Не мешайте тут людям.

Люди, действительно, стали подходить и брать, кто «Русь», кто «Свободу», кто этот самый «Маяк». Какой-то явно еврейской внешности человек подошел и купил «Сиониста-ассимилянта». Я не выдержал и подошел к нему.