Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

«Илья Григорьевич рассказывал, — пишет Е. Б. Пастернак, — что это был литературный язык прошлого века, на котором нельзя было говорить. Тетрадку он разорвал и попросил Пастернака просто сказать несколько слов о поэзии. В своей книге Эренбург писал, что проект речи был посвящен главным образом своей болезни, но следствием этой болезни он счел очень существенную для Пастернака мысль, что культура не нуждается в объединениях и организациях по ее защите, надо заботиться о жизни и свободе людей, при этом культура возродится и утвердится сама по себе, как производное, как плод на этой почве»[472].

Понятно, что здесь цитируется несколько сглаженный текст из тех же воспоминаний И. Берлина (если бы существовал пастернаковский черновик выступления, его бы опубликовали), а потому эти слова ничего не проясняют. Сомнений не вызывает лишь запись Тарасенкова. Заметим, что если Пастернак действительно сказал то, что записано И. Берлином, то вызывает недоумение его огорчение тем, что Эренбург не написал об этом в «Книге для взрослых», — такое желание представляется вполне самоубийственным для Пастернака в атмосфере 1936 года. В любом случае эренбурговский текст о Пастернаке в «Книге для взрослых» политических претензий не допускает.

Воспользуюсь книгой самого серьезного, знающего и глубокого биографа и исследователя Пастернака Л. С. Флейшмана, чтобы привести слова о речи Пастернака в изложении Андре Мальро: «Идите, друзья мои, на природу, собирайте на лужайке цветы!»[473], которые, надо думать, ближе к тому, что было сказано, а не задумано. Приведу и суждение Флейшмана, имеющее к нашей теме прямое отношение:

«При чрезвычайной восторженной оценке Пастернака и его поэзии у Эренбурга выхолащивался глубоко оппозиционный смысл его речей. Он подменялся заведомо трогательным, но лишенным значения детским „мычанием“, „восторженным кудахтаньем“, „непониманием даже самого себя“…»[474].

Самая мысль об оппозиционности сказанного в реальности Пастернаком представляется мне, ну, скажем, не вполне точной… Тем паче что никто из советских делегатов конгресса, среди которых были такие люди, как Щербаков, Киршон, Кольцов и т. д., никто из свободных западных участников, никто из журналистов не обратил внимания на то, что советский делегат на конгрессе, провозгласившем необходимость объединения всех антифашистки настроенных писателей мира, выступил с призывом «не объединяться». Т. е. событие, которое могло стать мировой сенсацией, прошло никем не замеченным. Речь Пастернака переводил писатель и общественный деятель Андре Мальро, у которого я не встречал никаких упоминаний «оппозиционности» речи Пастернака. Может быть, он переводил переданный ему лист с текстом речи, который отличался от устной речи, но ведь и знающие русский язык ничего оппозиционного не услышали.

В цитированном письме к С. Б. Рейзину Эренбург заметил по поводу «Книги для взрослых»: «Может быть, я написал ее не вовремя — немного позднее или немного раньше, чем следовало»[475]. Насчет «немного раньше» все прояснилось очень скоро, а вот «немного позднее» — это, пожалуй, действительно так. Появись «Книга для взрослых» хотя бы на полгода раньше, критика встретила бы ее сочувственней. Однако Эренбург, обычно столь чуткий к часам истории, предвидеть 1937 год не смог…

В 1939 году, после поражения Испанской республики, с которой Эренбург прошел годы Гражданской войны, он написал горькие стихи, где были такие строки:

Не дай доглядеть, окажи, молю, эту милость,Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось…

Эренбург 1939 года уже не мог бы написать «Книгу для взрослых» (только в старости он сумел, говоря его словами, победить то, что сделала с ним жизнь, и вернуться к рассказу о людях, годах, жизни).

«Книга для взрослых» была попыткой исповеди художника, искренне желавшего принять идею социалистического переустройства жизни во имя счастья людей. Счастья, как известно, не получилось. Социалистический эксперимент в его сталинском варианте обернулся чудовищной мистификацией. Однако в силу своих масштабов эта мистификация стала серьезным предостережением для цивилизованного человечества. Потому интерес к нашему опыту, и в частности к 1930-м годам, когда этот опыт оформился «во всей красе», будет незатухающим долгие годы, и «Книга для взрослых» (в своей мемуарной части — неповторимое и поучительное свидетельство) останется памятником трагической эпохи иллюзий.

4. Испанские фотоальбомы

В июне 1932 года в Берлине издательство «Малик» выпустило по-немецки книгу очерков Ильи Эренбурга «Испания» (Spanien heute [Испания сегодня]. Berlin: Malik, 1932) в чудесном оформлении Джона Хартфильда, с массой снимков, сделанных Эренбургом в 1931 году (увы, уже в 1933-м все книги издательства «Малик» нацисты сожгли). Директором «Малика» был приятель Эренбурга, немецкий писатель Виланд Герцфельде, а Джон Хартфильд — английский псевдоним его родного брата, взятый в знак протеста против агрессивного немецкого национализма.

В СССР «Испанию» напечатали тоже в 1932-м, но без единой фотографии; а в феврале 1935-го подписали к печати ее второе издание, и снова без иллюстраций. Когда осенью 1935 года Эренбург приехал в Москву по рабочим делам, он договорился с директором Изогиза Малкиным об иллюстрированном издании «Испании» — по примеру «Моего Парижа» предполагалось, что это будет фотоальбом.

Со времени первой поездки Эренбурга по Испании политические события развивались там стремительно. После свержения диктатуры правым удалось взять реванш на парламентских выборах, их правление вызвало в 1934 году в Астурии восстание горняков; оно было жестоко подавлено генералом Франко. А в феврале 1936-го на выборах победил Народный фронт (блок левых партий), и стали возможны демократические преобразования.

В марте 1936-го Эренбург получил задание «Известий» выехать в Испанию, это подтвердил ему в Париже редактор газеты Н. И. Бухарин.

Население страны (особенно сельское) было настолько обездолено, что после победы левых начались повсеместные захваты помещичьих земель и нападки на обслуживавшую прежнюю власть церковь. Приехав в Испанию в начале апреля, Эренбург побывал во многих краях, где был в 1931-м:

«Крестьяне начали распахивать огромные пустовавшие поместья различных графов и не графов <…>. В одном из многочисленных поместий было шесть тысяч гектаров; крестьяне разоружили гвардейцев и составили акт о переходе земли во владение кооператива. В кухне они нашли окорок, картошку и поставили в документе, что найденные продукты должны быть возвращены графу. Крестьяне деревни Гуадамус написали: „Мы заняли поместье, причем стража свидетельствует, что мы не обидели никого ни действием, ни словом“ <…>. В Эскалоне, в Мальпике, в окрестностях Толедо я видел крестьян, восторженно повторявших: „Земля!“ Старики верхом на осликах подымали кулаки, девушки несли козлят, парни ласкали старые невзрачные винтовки»[476].

Это совершенно не напоминало того, что Эренбург видел в России в 1917-м, но это не имело ничего общего и с ужасами испанской гражданской войны, вскоре начатой Франко. «Я пробыл в Испании всего две недели, а потом в течение двух лет видел ее окровавленной, истерзанной, видел те кошмары войны, которые не снились Гойе; в распри земли вмешалось небо; крестьяне еще стреляли из охотничьих ружей, а Пикассо, создавая „Гернику“, уже предчувствовал ядерное безумие»[477].

Эренбург поехал в Овьедо, где подавили восстание горняков, и старый шахтер сказал ему: «Три тысячи товарищей погибли, чтобы фашистов больше не было. Их и не будет. Будем мы»[478]. В стране шла политическая поляризация — противники революции не желали с ней смиряться, они объединялись. Интеллигентное правительство опасалось вооружать народ, а заговор в армии вызревал — и отлично вооруженные заговорщики реально рассчитывали на помощь Гитлера и Муссолини.

Обо всем этом встревоженный Эренбург писал в «Известиях», а еще он напечатал с фотографиями большую статью «Испанская революция» в двух майских номерах парижского еженедельника «Vu»[479]. При этом продолжал думать и о фотоальбоме, все дальше уходя от книги 1931 года: новые события и новые фотографии требовали новых текстов. В Испании 1936-го Эренбург не расставался с фотокамерой; но теперь эти сюжеты увлекли многих профессионалов (испанских и зарубежных), и Эренбург, подружившись с ними, получил отличные снимки, которые решил включить в будущий фотоальбом (его публицистическая природа существенно отлична от «Моего Парижа»).

Работа над альбомом началась сразу по возвращении в Париж; ее следы — в письмах к В. А. Мильман[480]: