Об Илье Эренбурге (Книги. Люди. Страны) - Борис Фрезинский

Критика «Книгу для взрослых» не приняла. Заголовки статей оказались осуждающими: «Дрейф в прошлое», «Книга для немногих», «Литература о себе», «Подражание жизни». Предполагались статьи и в защиту «Книги для взрослых» (в «Известиях», «Комсомольской правде»), но они не прошли.

Почему «Книга для взрослых», вызвавшая интерес интеллигентного читателя, была критиками встречена в штыки? Первая причина, надо думать, в том, что критики не того ждали от Эренбурга. Имя Карла Радека уже было проклято, но его установка еще жила в их умах, потому после «Дня второго» критики ждали следующих «дней». Повесть «Не переводя дыхание» эти ожидания полностью оправдала, и следующая книга должна была реализовать мечту, понятно, несбыточную. Вторая причина, как кажется, заключалась в мемуарной основе нового произведения. Страна вступала в эпоху безымянного прошлого, а «Книга для взрослых» была нашпигована именами — в ней были Бухарин и Сокольников, Бабель и Мейерхольд, Тициан Табидзе и Паоло Яшвили (чьи судьбы уже предрешались), Хлебников и Андрей Белый, Волошин и Вячеслав Иванов, Макс Жакоб и Аполлинер, Модильяни и Пикассо, Мальро и Андре Жид (на которых наложили долговременный запрет). Эренбург, правда, предупредил читателя, что не говорит всей правды (в 1936 году он уже не мог, скажем, рассказать о том, как жил в Вене у Л. Д. Троцкого, как встречался и дружил с Борисом Савинковым, о встречах с эмигрантами Цветаевой и Замятиным), но и написанного было достаточно, чтобы критиков напугать. Все шло к тому, чтобы говорить о прошлом только готовыми клише грядущего сталинского «Краткого курса ВКП(б)». Эренбурговские мемуары выглядели на этом фоне достаточно дерзко.

Конечно, Эренбург старался быть самокритичным: он писал о былом неприятии Октябрьского переворота, признавал ошибочной книгу стихов «Молитва о России», и хотя о многих важных событиях своей жизни (отход от большевизма, отъезд за границу в 1921 году), по существу, промолчал, многие его признания были, несомненно, искренними. Можно было поверить автору, когда, рассказав о поездке в Кузнецк, он написал: «С этого времени я как будто помолодел <…>. Я счастлив моим временем: не легко мне далось это счастье, но теперь я с ним не расстанусь»[461]. Пользуясь позднейшим выражением Василия Гроссмана, можно сказать, что Эренбург не хотел быть «пасынком времени» и говорил об этом прямо. Однако прямое и честное обсуждение этого сюжета представлялось критикам делом рискованным.

На последней мемуарной странице «Книги для взрослых» появляется Сталин. Это несколько риторических строк, которыми Эренбург отдал дань необходимому с середины 1930-х годов стандарту. В воспоминаниях «Люди, годы, жизнь» он написал о чувстве неловкости, которое вызвала у него экзальтированная обстановка на совещании рабочих-стахановцев, где осенью 1935 года он впервые увидел Сталина[462]. В «Книге для взрослых» следы этой неловкости, естественно, отсутствуют, и комментарий к сцене с вождем — предельно краткий: «Это было просто и необычайно как вторая жизнь»[463].

Когда в 1909 году в Париже Илья Эренбург впервые услышал выступление Жана Жореса, поразившее молодых русских политэмигрантов революционным радикализмом, он сказал своим товарищам: «Вот как сила темперамента уносит людей далеко от того, что им положено говорить по их программе»[464]. Нечто подобное произошло и с автором «Книги для взрослых»: в мемуарных страницах, продуманных и ясных, Эренбурга вдруг заносит дальше дозволенного, и он как бы проговаривается:

«Я знаю, что люди сложнее, что жизнь не вчера началась и не завтра кончится, но иногда надо быть слепым, чтобы видеть»[465];

или:

«Я пережил в жизни все, что пережило большинство людей моего возраста: смерть близких, болезни, предательство, неудачи в работе, одиночество, стыд, пустоту. Есть борьба на улице с винтовками, в цехах, под землей, в воздухе, за пишущей машинкой. Я сейчас думаю о другой борьбе: в тишине, когда не отрываясь смотришь на лампочку или на буквы газеты, которой не читаешь, когда надо победить то, что сделала с тобой жизнь, заново родиться, жить, во что бы то ни стало жить»[466].

Четверть века спустя Эренбург скажет, что и сам не понимает, как он смог написать эти слова весной 1936 года[467]…

Что касается вымышленных героев «Книги для взрослых», то они, конечно, не проговариваются. Критик И. Гринберг написал о последних книгах Эренбурга, что он «в своих романах пишет о сотнях людей, в действительности же он пишет только о себе, о своих мнениях, убеждениях, взглядах», что же касается вымышленных персонажей, не без яда заметил Гринберг, то если «в „Не переводя дыхания“ Эренбург доказывал, что советские люди умеют любить, то в „Книге для взрослых“ — что они умеют страдать»[468]. Но это страдания, так сказать, на почве любви. Легко допустить, что Кроль не выдерживает ухода любимой им Наташи и кончает самоубийством, но что бы он подумал о «другой борьбе»? А между тем впереди был 1937 год, который ухлопал его прототипа Осипова-Шмидта, успевшего прочесть «Книгу для взрослых», получив от автора экземпляр книжки с дарственной надписью, — его взяли летом 1937-го, когда добивали кадры Наркомтяжпрома; живым из лап НКВД он не вышел.

Когда «Книга для взрослых» была написана, некоторые из героев ее мемуарной части оставались в живых — Пастернак, Мейерхольд, Бабель, Мальро, Пикассо. Бабель и Мейерхольд прочли соответствующие страницы еще в рукописи; возможно, что Эренбург познакомил с ними и Мальро.

Борис Пастернак узнал о своем портрете в «Книге для взрослых», когда она уже была напечатана в «Знамени». Вот как рассказывается об этом в записках А. К. Тарасенкова (запись от 28 мая 1936 года):

«Я дал Пастернаку № 5 „Знамени“ и сказал, что Эренбург там пишет о нем. Долматовский и Саянов предложили прочесть это место вслух, но Б. Л. запротестовал. Попрощался, ушел. Через час — звонок. „Это вы, Толя? Я хочу вам сказать, что прочел страницы Эренбурга обо мне и Маяковском. Все это неверно. Не так. Я вовсе не читал стихи Эренбургу в первую встречу. Наоборот, он читал мне свои. Вначале Эренбург не понимал и не принимал меня и А. Белого. Это Брюсов убедил Эренбурга, заставил его читать и понимать мои стихи. Вообще мало мне нравится, как пишет Эренбург. Все это как-то бескостно, все у него взято с кондачка. Даже стиль. Он, конечно, пишет обо мне с самыми лучшими намерениями, я это знаю, но все же это все неверно. Вот в Париже я говорил серьезные вещи, а он все свел к фразе о том, что „поэзия в траве“. Я превращен в какого-то инфантильного человека, и я вовсе этого не хочу“»[469].

Эренбург, всю жизнь любивший волшебную лирику Пастернака, имел право на свой портрет поэта, и потому нет нужды комментировать приведенную запись[470]. Но об одном моменте, пожалуй, стоит сказать — о выступлении Пастернака на Парижском конгрессе 1935 года. Эренбург был одним из организаторов этого конгресса. Узнав о составе советской делегации, он забеспокоился, что Панферовы и киршоны разочаруют западных интеллектуалов, и, беря на себя несомненную ответственность, добился включения в состав делегации Пастернака и Бабеля. Б. Л. отправили на конгресс едва ли не силой (он был в депрессии и ехать не хотел). Эренбург опасался за речь Пастернака и даже (вместе с Бабелем) обсуждал с Б. Л. ее содержание. Судя по газетным репортажам и сборнику документов конгресса, Пастернак произнес короткую речь по-русски (ее переводил Мальро) о том, что поэзию ищут всюду, но она — под ногами, в траве, надо только нагнуться. Никакой другой информации об этом выступлении в советских и зарубежных изданиях не было. В примечаниях к тому месту записок Тарасенкова, где приводятся слова Пастернака о его речи на конгрессе, публикаторы дали ссылку на Исайю Берлина, свидетельствующего, что Пастернак приводил ему такие свои слова на конгрессе: «Я понимаю, что это конгресс писателей, собравшихся, чтобы организовать сопротивление фашизму. Я могу вам сказать по этому поводу только одно. Не организуйтесь! Организация — это смерть искусства. Важна только личная независимость!»[471] Можно только гадать, почему это заявление не вызвало политического скандала на Западе. Более понятно молчание советской прессы: последствия не только для произнесшего эти слова, но и для информирующего о них могли быть непредсказуемыми. Странно, однако, что о приведенных И. Берлином словах Пастернака в СССР никто никогда ни в каких кампаниях не вспоминал. Почему они не сохранились в памяти тех граждан СССР, которые слушали Пастернака в зале la Mutualité?

Не разъясняет этого и книга сына поэта, где он рассказывает о тетрадке с французским текстом предполагаемого выступления, которую Пастернак показал Эренбургу.