Пётр Первый - проклятый император - Андрей Буровский

Одним словом,

«как скудны были образовательные средства, созданные реформой, как ненадежны были подобранные Петром дельцы, которым он мог завещать продолжение своего дела, как мало сочувствия привлек он к своему делу в народе и даже в высшем обществе».

Я позволю себе согласиться с В.О. Ключевским во всем, кроме одного: не очень понятно, а была ли пресловутая реформа, а с ней — и общее дело? Впрочем, предоставлю читателю самому разбираться: превратились ли ближайшие к Петру государственные «дельцы» в таких ничтожеств после его смерти (в этом случае получается, что при Петре это были одни люди, а после Петра стали другие). Или же они таковы были всегда, и слова СМ. Соловьева о выборе «лучших людей» звучат нехорошей насмешкой.

Во всяком случае, с февраля 1725 года, не успел остыть труп Петра, они оказались… тем, чем оказались. Жутко представить себе, во что превращали этих людей, по выражению Н.И. Павленко, «страшные законы борьбы за власть»! Приведу два примера из жизни Меншикова и ближайших к нему людей.

…Анна Даниловна, сестра «светлейшего князя», вступила в бурный роман с Антоном Девиером, петербургским губернатором, и хотела выйти за него замуж. Неизвестно, за кого собирался выдать замуж сестру Меншиков, но, во всяком случае, Девиера себе ровней он не считал и на сестру «изволил гневаться». Гнев «светлейшего» достиг предела, когда Антон Девиер явился к нему просить руки сестрицы… Меншиков велел тут же высечь Девиера, что и было сделано, и велел слугам выгнать его в шею (посреди города, которым управлял Антон Мануйлович Девиер).

Будем справедливы: Девиер действовал исключительно нагло, заявив, что, конечно, Меншиков вправе ему отказать, но тогда «светлейшему князю Ижорскому» предстоит стать дядей внебрачного младенца… И после нанесенной ему обиды Девиер тоже действовал весьма решительно: побежал жаловаться царю. Пётр же решил дело в его пользу и велел Меншикову выдать сестру за Девиера.

По общему мнению, Меншиков Девиера не любил, не считал себе ровней, а после этой истории невзлюбил ещё сильнее. Девиеры у Меншиковых не бывали, и даже с сестрой Анной Меншиков прервал всякие отношения.

Но в 1722—1723 годах положение Меншикова пошатнулось, он стал остро нуждаться в поддержке. Тут–то он вдруг воспылал к Девиерам родственными чувствами, стал прибегать к помощи зятя и даже заискивал перед ним. В январе 1722 года Александр Меншиков просит Антона Мануйловича

«о всем нас уведомлять, о чем мы на Вашу милость есть благонадежный».

В марте 1722 Меншиков разражается поздравлениями по случаю рождения племянника, названного в его честь Александром. Длиннейшее послание завершается таким пассажем:

«Во оной торжественной праздник вам со всею вашею фамилией препроводить во всякой целости здравие вашего и оного вашего новорожденного сына, нашего любезного племянника».

В феврале 1723 года — новая, весьма деликатная просьба Меншикова Девиеру — известить, какую оценку получили у царя строительные работы, которыми руководил он, Меншиков.

Несомненно, у Меншикова было множество шпионов, но в зяте он в этот период жизни тоже нуждался и забыл о своей неприязни… пока ему был нужен Девиер. И Анна Даниловна в этот период снова стала вхожа в дом брата!

Ещё в 1727 году Девиер донес Меншикову на неосторожные слова А.В. Макарова: мол, Меншиков хочет породниться с правящей династией, «лезет на трон». В годы правления Екатерины Меншиков был в несравненно большей силе, чем в любой период жизни Петра: эдакий незаконный император! Ему не составило проблемы упразднить Кабинет, после чего Макарова перевели на куда меньшую должность: поставили президентом Камер–коллегии.

Но как только Меншиков перестал нуждаться в Девиере, на «нарушителя чести» сестры Меншикова тут же обрушился тяжелый удар: при самом непосредственном участии Меншикова Девиер обвинен в злоупотреблениях, и в мае 1727 года Антона Мануйловича после порки кнутом сослали в Сибирь. А родную сестру Меншикова Анну — на поселение в одну из своих деревень, и с тех пор он её и не видел ни разу.

Предоставляю судить читателю, с чем мы тут имеем дело: со злобностью опытного интригана, который всегда жаждал крови Девиера, но сумел отложить месть до лучших времен, или с обычнейшим равнодушием царедворца к судьбе «уже ненужного сотрудника». И не обратившего внимания на родственные связи с отброшенным, как ветошь, опальным зятем.

Вторая история, пожалуй, ещё пикантнее.

Все началось с того, что Шафиров выдал жалованье своему брату Михаилу… Жалованье, на которое Михаил не имел ни малейшего права. Шафиров сотворил такое откровенное беззаконие, что разборки начались с самом Сенате. Стоило Шафирову повиниться, и тогда история не стала бы предметом шумного разбирательства, но его, что называется, «понесло». Одни были «за» Шафирова, другие — против, и в Сенате, в точности как раньше в Боярской думе, возникло две группировки — уже не очень и помнивших, из–за чего разгорелся сыр–бор. Каждая группировка боролась с другой вовсе не за идею справедливости, а только чтобы сожрать других — своих конкурентов за материальные блага и влияние.

Обер–прокурор Сената Григорий Григорьевич Скорняков–Писарев находился в группировке Меншикова и бранился с Шафировым, опираясь на это знакомство.

А Шафиров действовал вместе с Д.М. Голицыным. Уже этого расклада, когда безродный выкрест Шафиров действовал вместе с князем Голицыным, а Меншиков — со столбовым дворянином Скорняковым–Писаревым, достаточно чтобы опровергнуть версию борьбы «старой» знати и новых выдвиженцев. И в этом, и во всех остальных случаях разделение на «партии» шло по совершенно другим принципам.

Перебранки эти в Сенате начинались столько раз, что, в конце концов, решили — до возвращения Петра в Петербург из Каспийского похода дело отложить. Но и не обсуждая «неправильно выданных» денег, стороны все время сцеплялись, по решительно любому поводу.

31 октября 1722 года Шафирова попросили выйти вон, на время обсуждения положения с почтой. Было это вполне корректно, потому что почта находилась в его ведении, а мало ли какие обвинения могли прозвучать в его адрес? Шафиров выйти отказался, выкрикивая ругательства и обвинения по адресу уже всех присутствующих.

— Ты мой главный неприятель и вор! — прокричал в числе прочего он в адрес Скорнякова–Писарева.

Меншиков, Головин и Брюс, посоветовавшись, решили выйти прочь из Сената:

— Когда в Сенате обер–прокурор вор, то как нам притом дела поправлять?

За ними пошёл прочь и обер–прокурор

Тут остановиться бы Шафирову, прекратить орать, но он совершенно уже вышел из себя, потерял самоконтроль и завопил:

— Напрасно вы на меня гневаетесь и вон высылаете. Вы все мои главные неприятели. Светлейший князь — за почепское дело, а на канцлера графа Головина я отдал челобитную самому государю. Для того им и в Сенате приговаривать не надлежит.

- Ты меня не убей! — кинул реплику Меншиков.

- Ты всех побьешь!

— парировал Шафиров.

— Только я за тебя, как Волконский и князь Матвей Гагарин, петли на себя не надену.

Этими словами Шафиров поминал казнокрадство князя Гагарина, к которому имел прямое отношение Меншиков; тогда расследование злоупотреблений велось князем Григорием Волконским: очень пристрастное, в пользу Меншикова. И Гагарин, и обвиненный в потакании преступнику Волконский были казнены, но Меншиков, соучастник обоих преступлений — и казнокрадства, и его сокрытия, — вышел сухим из воды.

Эти слова оказались роковыми для Шафирова — Меншиков их запомнил и начал воевать по–настоящему, употребляя все свое влияние, чтобы погубить Петра Павловича.

9 января 1723 года Пётр, вернувшись в Москву, создал «Вышний суд» для рассмотрения дела Шафирова. Суд оказался, конечно, под полным влиянием Меншикова.

Камер–юнкер Берхгольц так описал казнь Шафирова 15 февраля 1723 года:

«После того как с него сняли парик и старую шубу и взвели на возвышенный эшафот, где он по русскому обычаю обратился лицом к церкви и несколько раз перекрестился, потом стал на колена и положил голову на плаху; но прислужники палача вытянули его ноги, так что ему пришлось лежать на своем толстом брюхе. Затем палач поднял вверх большой топор, потом ударил им возле, по плахе, — и тут Макаров от имени императора объявил, что преступнику, во уважение его заслуг, даруется жизнь».

Сенаторы всячески поздравляли Шафирова с помилованием, но сам он еле держался на ногах и говорил, что лучше бы уж сразу «отворить большую жилу», чтобы «разом избавиться от мучений». Два года Шафиров жил с семьей в Новгороде в нищете, и только Екатерина вернула его и допустила ко двору.