День отдыха на фронте - Валерий Дмитриевич Поволяев

Ким Селихов, он находился в Кабуле по делам Союза писателей, — улыбчивый, хорошо знающий здешнюю литературу, помогал ставить на ноги толстый журнал, который предполагали издавать здесь на языках дари и пушту. А без увесистых журналов, как известно, литература не существует, ее просто нет, и всякая толково написанная книга, если она не опубликована в толстом издании, бывает ведома только автору да его нескольким соседям по лестничной клетке, и все — на этом круг читателей обрывается. Спасение бывает сокрыто в литературных журналах, они популярны везде… Будут популярны и в Афганистане.

Председательствовать Киму приходилось часто, в Союзе писателей на улице Воровского он занимал высокую должность, поэтому, усевшись во главе стола, он постучал ножиком о край стакана:

— Начнем, товарищи!

Председательствовать Ким мог где угодно, в любой конторе, на любом заседании: и касающемся закупки конины в Башкирии для московских гурманов, и в обсуждении запуска в космос двух черепах, чтобы понять, как невесомость будет действовать на их панцири — треснут костяные нахлобучки или нет? — и на симпозиуме, обсуждающем рождаемость детей: не слишком ли много времени проводит ребенок в утробе матери, нельзя ли этот срок сократить до шести месяцев, чтобы побыстрее закончить войну в Афганистане и так далее, — Ким умел вести диалог с любыми представителями рода человеческого…

Горохов дружил с ним много лет и любил этого человека, таких ребят, как Селихов, в Москве больше не было, — Ким всегда мог прийти на помощь, прикрыть зонтом, если над головой начинал капать ядовитый дождь, а в случае, когда острую внутреннюю боль надо было поправить стопкой холодной сорокаградусной, мог помочь и в этом… Дивный был человек!

Ким снова постучал ножиком по краю звонкого граненого стакана:

— Прошу записываться для выступлений.

Из большого магнитофона — душманского, взятого в одном из караванов, который вез в Кабул оружие (от каравана остались только верблюжьи уши, десяток мягких растоптанных галош, очень любимых погонщиками, да несколько головных уборов, для тепла набитых ватой), текла призывная музыка, за столом звенели вилки и ложки с ножами и, как всегда, шел оживленный многослойный разговор, словно бы со-бравшиеся люди не видели друг друга по меньше мере полгода, соскучились, спешили поделиться последними новостями.

Начали с шампанского, начали неудачно — из первой же бутылки, так и не сумевшей охладиться в бассейне, перегревшийся напиток с такой силой всадил пробку в бетонный потолок, что в прочном материале осталась вмятина, как от танкового снаряда, хорошо еще, бутылка не взорвалась, никого не задела своими опасными осколками.

— Серьезное оружие, — сделал авторитетное заключение Ким Селихов, — самолет сбить может, но нам это не надо.

Он знал, что говорил: у душманов самолетов не было, были только у нас, да еще у афганцев несколько армейских эскадрилий и все: душманы предпочитали обходиться верблюдами да расхлябанными японскими машиненками, состоявшими из одних дыр, но способными держать на дороге самолетную скорость, других аппаратов у них не было. На верблюдах они и ездили, и плавали, и летали. И жили с ними под одной крышей, может быть, даже и совместные семьи имели.

Шума на том дне рождения было много, как и разговоров, музыки, споров, Селихов сделал имениннику дорогой подарок — преподнес самое главное, что всякий кочевник хранит, как зеницу ока, самое дорогое — чалму, сопроводив подарок толковой цветистой речью, сообщил, что чалма украшает гардероб не только правоверного, но и всякого другого человека, даже советского, штука эта необходима ему так же, как зубная щетка московскому пионеру или шерстяной плед пожилому рижанину в осеннюю пору.

Хоть и кажется нахлобучка на голове иного душмана игрушкой, свернутой из тряпки размером не более кухонного полотенца, а на деле это — семь метров хорошей тонкой ткани.

— Се-емь! — Ким в назидательном жесте поднял указательный палец, погрозил кому-то невидимому. — Что такое чалма длиною в семь метров? Это и дастархан, расстеленный в дороге под сенью дерева, и молельный коврик — чалму можно снять с головы, разложить в укромном месте и совершить намаз, чалмой можно перетянуть рану, в нее можно закатать убитого как в саван и опустить в могилу, можно подстелить под себя, а в холодную пору накрыться ею, — и все чалма, чалма, чалма… Очень нужный предмет одежды на востоке, — Селихов перебрал пальцами чалму, призывно поцокал языком. — Хар-рошая штука! Любой музей украсит. Я дарю ее тебе, Игорь, с одним условием — чтобы в Москве ты не воспользовался ею, пусть она украшает твой дом и напоминает о горячем Афганистане… Впрочем, в Москве ты можешь воспользоваться ею в одном случае — в день независимости Индии, когда пойдешь в гости в посольство по случаю праздника…

Собравшиеся дружно похлопали Киму, запили тост теплой водкой. Хоть и не было в ней минусового градуса, а все равно шла она без задержки — катилась соколом.

По части головных уборов это застолье заметно отличалось от других, просто выбивалось из череды всех остальных. Абубакар Мамедыч вдруг выскочил из-за стола и, подбежав к одежному шкафу, отодвинул с верхней стенки две гранаты-лимонки, которыми было придавлено что-то большое, непонятное, сшитое из плотной ткани.

Горохов еще перед тем, как сесть за стол, обратил внимание на лимонки и спросил у Муслимова:

— Зачем гранаты на одежном шкафу держишь?

— Чтобы ветер не сдул со шкафа подарочное изделие. Оно нам еще пригодится.

— И что там?

— Увидишь.

Изделие оказалось достойным внимания, это была кавказская кепка выдающихся размеров, больше круглого таза, в каких купают детей; впрочем, сравнение с тазом было не совсем удачным, кепку лучше было сравнить с колесом большого грузовика, который возит где-нибудь в порту многотонные контейнеры, похожие на железнодорожные вагоны…

Размер у горской кепки был не менее девяносто пятого, может быть, даже и более.

— Держи, — сказал Абубакар Мамедыч, протягивая кепку имениннику, — от благодарных народов Дагестана и от меня лично. Еще — от Расула Гамзатовича Гамзатова.

Расул Гамзатов был дальним родственником Муслимова, о-очень дальним, но на Кавказе семейные, фамильные и прочие узы были настолько переплетены, сложны, прочны и запутаны, что иногда младший деверь старшей сестры может оказаться иному горцу ближе родного сына, вот ведь как, поэтому неведомо было, в каких близких родственных связях Расул находится с Мамедычем… Мамедыч этими связями гордился.

Горохов с Расулом был знаком, бывал у него в гостях в Махачкале, в ауле Цада, где тот родился, и водку, случалось, вместе пил, и ракушки на берегу Каспийского моря собирал, и в горы в одной компании ездил…

— Держи подарок, — Мамедыч двумя руками накинул кепку на голову Грохова, потом,