Вверяю сердце бурям - Михаил Шевердин

Отряд Георгия Ивановича шел по горной стране чуть ли не по пятам эмира.

За каких-нибудь пять-шесть дней о походе красноармейского дивизиона во главе с Дервишем Света, Георгием Ивановичем, стало известно всем на Памире и в Каратегине. Дервиш Света знал горы, знал горный народ, не забыл его языка, его нравов. Он со своим отрядом шел по самым головоломным, тропам и оврингам, ужасался при виде этих бедняцких домишек, сложенных из обломков скал, этих клочков Земли, возделанной на склонах гор, этих просвечивающих лохмотьев на полуголых детишках — и призывал горный народ подниматься на последнего мангыта. В каждом селении, пока красноармейцы рыскали по горам под выстрелами сарбазов, он часами беседовал с добродушными черными, ослепительно улыбающимися ему, Дервишу Света, горцами, прячущими под гостеприимной улыбкой вечные свои тревоги, недоверчивость, насреддиновскую хитринку. Он отлично видел страх в их глазах и отчаянно пытался развеять недоверие простых темных людей. Он поднимал старинный бронзовый, еще от согдийских времен, подсвечник, в котором чуть теплилась свеча из горного растения, обмазанного тестом на масле из льняного семени, и вглядывался в глаза собеседников.

Георгий Иванович ответил злом за все то зло, которое эмиры причиняли народу Бухары много веков и, кстати, за зло, которое причинил эмир ему лично и его близким.

В открытом бою, с выхваченной из ножен саблей, на которой было выгравировано: «За храбрость!» — он во главе славных бойцов интернационального дивизиона и батраков-ополченцев разгромил и уничтожил гвардию эмирских сарбазов. И тем самым выполнил то, о чем мечтал его старый друг и товарищ по сибирской каторге — Сахиб Джелял.

Правда, не до конца. И ему пришлось проглотить упрек, сорвавшийся с нежных уст его любимицы Наргис, которую он тоже называл «дочкой-йигитом».

А она еще совсем слабая, болезненно бледная, исхудавшая, похожая на едва оправившегося от смертельного недуга ребенка, резко бросила:

«Упустили зверя... Ужасно жаль! Но не я буду, если не приведу его на веревке в клетку. Или лучше я его убью».

У такого дитя и такая ненависть в глазах!

XIV

Кому судьба соткала

черный ковер,

Его уже невозможно

сделать белым.

                          Гиасэддин Али

Ты можешь ноги в кровь стереть.

Ты можешь лоб о пол разбить,

Но предначертанной судьбы

Не умолить, не обойти.

                                    Мир Амман

«...Величайшее бедствие для народа и общества людей, отсутствие мудрости и мудреца в правителях. Если не найдется какого-либо мудреца, и город и государства немедленно гибнут».

Так писал известный всему восточному миру историк Ал-Фараби.

Мудреца в Бухарском ханстве не нашлось. На троне в бухарском Арке сидели глупцы. Да и сама структура общества, феодальная, с остатками рабства, средневековая косность порождали подобных корыстолюбивых и глупых эмиров и шахов.

Факт, будто эмира выменяли на девушку, — как рассказывает предание, — сам эмир полностью отрицал.

Дело хорошего — благовоние.

Дело дурного — смрад.

В народе и до сих пор говорят: «Там, где орел рассыпал бы в битве перья, что может сделать муха?» Муха улетела — эмир подобрал полы золоченого своего халата и умчался в Душанбе, а затем на юг, за рубеж, за Гиндукуш в Кабул. Здесь он нашел прибежище в бывшем здании Российского Императорского посольства в местности Кала-и-Фату в тени садов и в прохладе струй фонтанов. Здесь муха будет еще долго жужжать.

Поэт Бобо-и-Тахир сказал:

Трусу не быть храбрецом,

Он сродни шакалу.

Не даст тепла очаг, где нет огня.

Но, увы, даже потухший очаг часто чадит. Смрадный дым еще долго, многие годы будет виться над Кала-и-Фату. Возмездие пришло к эмиру: нет ничего мучительнее переживаний повелителя мира, низринутого с золотого трона в грязь. Трусливо отказавшись от борьбы, Сеид Алимхан отдал себя, свою душу, свое сердце мучительным многолетним терзаниям.

В холодном, липком поту просыпался он по ночам. Ему во сне мерещилась смерть. Нет! Никакие силы не принудят его вернуться в Бухару в Арк. Нет, нет и нет! Впрочем, о каком возвращении речь, когда Бухара во власти босоногих и большевых.

Но особенно его мучило то, что его, властелина из воинственного рода мангытов, выменяли на девчонку. Нет, примириться с этим он не мог. И его обуревали мучительные чувства. Он корчился в ярости.

Сеид Алимхан пытался утешиться мудрыми мыслями Кабуса:

Конечная цель движения — покой.

Предел существующего — перестать быть.

Перестав быть повелителем, он оставался фанфароном, задиристым петухом. И он приказал, сварливо крича, плюясь и бранясь, своему летописцу Али вычеркнуть, вырвать из летописи его жизни даже упоминание

о том, что его выменяли на девушку-красноармейца, его бывшую невесту.

Под страхом смерти он запретил и в разговорах упоминать об этом случае. Ни слова! Ни звука!

О, у него еще достаточно во дворце Кала-и-Фату и власти, и стражников, чтобы покарать за болтовню. И даже палача — болуша — эмир привез с собой из Бухары. Черного палача! Кровавого палача!

Во дворце, заикаясь от ужаса, шептались:

— Глупец сболтнул... Осмелился намекнуть... о каком-то обмене. И глупца уже нет... Пропал...

Летописец Али совсем не хотел пропадать. Он предпочел исчезнуть сам,

«Чтобы я переступил порог дворца его высочества еще хоть раз? Ну, нет».

Верный пес лижет руку хозяину,

 пока в ней нет палки.

Али уехал на север, и, когда между ним и эмиром поднялись снеговые хребты Гиндукуша, написал ему верноподданнейшее письмо, полное цветов красноречия и змеиных жал. Он избрал наиболее хитроумный способ уязвить эмира.

«Клянусь, мое перо ничего больше не начертает о том позоре, который пал на вас, когда вам, могущественному эмиру, халифу правоверных, предложили сохранить жизнь ценою спасения жизни девушки Наргис, несравненной розы, но не царственного же рода. О святотатство! Пусть и совершено оно во имя блага и во спасение, но лучше об этом, ваша милость, и не заикаться. Говорится же в книгах:

Он несет свою жизнь в руках

 и в надлежащий час

швырнет ее в лицо смерти.

Зачем? Нет такого безумца в подлунном мире, который добровольно подставил бы шею под меч гибели.

Нет, нет и нет! Я не хочу оказаться в положении самонадеянного поэта из притчи царя поэтов Джами. Позвольте, ваше высочество, напомнить о том случае:

«— Что ты делаешь со своими стихами? — спросил почтенный Джами у молодого надоедливого поэта.

— Вывешиваю у городских ворот, — ответил поэт.— Пусть все въезжающие и выезжающие читают и прославляют меня.

— А не повесят ли тебя рядом с твоими стихами?— спросил мудрый Джами».

О, господин мой, ваш покорный раб Али не начинающий поэт и — позвольте вас заверить — мы поднаторели в сфере высокой поэзии и нам незачем вывешивать сладкоречивые плоды нашего пера на какие-нибудь ворота. Пусть этим занимаются рифмоплеты-невежды».

И все же обстоятельства сложились так, что поэт и летописец Али в погоне за своей мечтой оказался у порога эмирской резиденции Кала-и-Фату и предстал пред лицом самого эмира.

Но произошло это много-много позже.

Часть четвёртая

ДЕРЗАНИЕ

I

Жизнь вождя — это жизнь, полная самоотверженности.

Его природе чужды эгоизм, тщеславие, страх так же, как жизнь чужда смерти.

                                                      Дхан Мукерджи

— У коней из России легкие гнущиеся копыта. На здешней сплошной гальке кони начинают хромать. На подъемах тяжело дышат. На спусках дрожат всем телом.