Вверяю сердце бурям - Михаил Шевердин

— Кто умирает?.. Что вы голову морочите, Алаярбек Даниарбек? — не выдержал Иван Петрович. Он отставил пиалу, бросив на палас теньгу и приказав: «Пошли!», сбежал по ступенькам на пыльную дорогу, направился к своему коню.

Рысцой за ним поспевал, покачивая своим брюшком, бормоча и кряхтя, Алаярбек Даниарбек:

— Иван-ага, не надо так открыто, потихоньку следует. Они же все там сидят «кзылаяки-разбойники», басмачи настоящие.

Но его перебил чайханщик. Он тоже бежал за доктором, чтобы почтительно отвязать его лошадь и, взнуздав, подтянуть подпруги:

— Почтение! Уважение! Что это ты, Алаярбек Даниарбек, ослеп, что ли? Или от всех страхов диваной стал. Своего хозяина не признаешь. А работаешь у него десять лет.

— Молчи ты, самоварный погонщик!.. — запротестовал Алаярбек Даниарбек,-— Не могу же я выдавать басмачам...

— Заставили дурака свечку зажечь, он всю юрту спалил. Вот, господин доктор, конь в порядке. Можете благополучно ехать. Здесь близко. Девушка-красноармеец, раненая... находится в доме скотовода Сатывалды. Плохое дело...

— Что же вы мне раньше не сказали? Эх вы!.. Это же наша Наргис...

— Девушка-то красноармеец... А тут басмачи были.

— Вот я тоже не хотел, — виновато бормотал Алаярбек Даниарбек. Он пытался вывернуться.

— Давайте быстрее! Вы говорите, она в тяжелом состоянии. Показывайте дорогу.

Чайханщик уже рысил рядом на коне, подаренном доктору Абдукагаром, и быстро рассказывал. Но многословие затопило смысл, и, если бы Иван Петрович не слышал истории с Наргис, он ничего не понял бы.

Впрочем, если бы речь шла даже не о Наргис, он все равно поехал бы оказать помощь раненой или раненому. В таких случаях, Иван Петрович никому не отказывал. Он просто спешил на помощь. Он только сурово, не оглядываясь, спросил Алаярбека Даниарбек.

— Санитарная сумка с вами?

— Да. Мы ездили по кишлакам, оспу прививали.

А чайханщик все говорил и говорил:

— Мы, карнапчульцы, — не воры. Мы тоже понимаем... Мы не кровники, не совратители девушек... Не развратники какие-то вроде абдукагаровнев...

— Почему же Наргис оказалась в доме Сатывалды-бая? — резко перебил доктор. — Что же для раненой девушки не нашлось другого прибежища?..

— Бай сбежал с эмиром... А в байском доме разве стал бы искать Кагарбек красноармейца-девушку? Мы честные мусульмане, мы знали, где ее спрятать, бедную, побитую камнями. Мы нашли ее в степи, тайком довезли... живую. Там женщины бая за ней ухаживают. Мы честные земледельцы, погоняем по полю кош быков: «Пошт! Пошт!» Ни о каком разбое, воровстве и не думаем... взрыхляем землю, семена бросаем. Мы и трудягу-муравья не обидим. Не убийцы мы, как тот бек Абдукагар — тьфу на его имя! Зарезал он уже двух жен. И девушку, которую вы, доктор, едете лечить, негодяй Абдукагар захватил...

Чайханщик и оправдывался, и хотел задобрить доктора и уважение высказать, и себя и своих односельчан выгородить. Но Иван Петрович был крайне возмущен, что несчастную Наргис оставили без всякой помощи, может быть, тяжелораненую. Почему ни чайханщик, ни его односельчане не сумели хотя бы намекнуть ему, что несчастная Наргис находится рядом? Что люди забиты, запуганы, что боятся пикнуть, хотя эмира прогнали из Бухары?!

И доктор не мог удержаться от горьких слов:

— Эх вы, суслики в норах! Разума ни вор не унесет, ни сель не смоет, ни огонь не спалит. Так у вас в народе говорят... А где же у вас этот настоящий разум? Разве вы не видите, что такое Абдукагар? И шею перед ним гнете. Шепотом разговариваете...

Доктор рисовал самые мрачные картины, но то, что он увидел в байской мехмонхане при свете чирага, наполнило его душу ужасом и горем. Бедная Наргис!

Он нашел в лице женщин гарема Сатывалды-бая доброхотных помощниц. Много часов он при их содействии возвращал несчастную к жизни. И когда он убедился, что Наргис будет жить, решил немедленно увезти девушку в военно-полевой госпиталь.

Печальный караван провожал весь степной кишлак. Нашли крытую арбу, положили в нее все приличные одеяла, какие оказались в нищенских закопченных хижинах. Впрягли и байского, спрятанного здоровенного арбяного коня. И арбакешем поехал умелый йигит из бывших байских кучеров, чтобы арбу не трясло на колеях и колдобоинах. А до соседнего кишлака поехали две жены Сатывалды-бая и буквально держали на руках изнемогающую от боли и страданий девушку...

Алаярбек Даниарбек нагрубил чайханщику, узнав, что он председатель кишлачного Совета:

— Ты, братец, так оттачивал свой ум, что затупил его окончательно... Не знаю, станет ли он у тебя острее.

Сотни две кишлачников стояли вдоль пыльной дороги, по которой проскрипела скорбная арба. Они натянули на головы кто чапан, кто черную драную кошму, что означало: мы раскаиваемся и обращаемся к Советской власти с покорностью. Мы не виноваты... Не бросайте нас в зиндан за подлый поступок Абдукагара и его шакалов!

Чайханщик вышел вперед, попытался пасть в ноги Ивану Петровичу:

— Пусть тело мое в обджувозе-мельнине разотрется вместе с костями в порошок, если я своей рукой не заставлю его расплатиться за все его милости.

Но даже и теперь председатель не набрался храбрости назвать курбаши Абдукагара по имени, хотя твердо решил больше не сгибать шею, и доказал это вскоре на деле.

Скрипела арба. Понурив головы, кони стригли ушами. Из арбы временами доносился жалобный стон, болью отзываясь в сердцах всех.

По ночной степи посвистывал гармсиль. Изнуряющая духота валила с седел. Но никто не думал об отдыхе. «Спешим! Спешим! Найти госпиталь», — твердил доктор. Он меньше всего думал об Абдукагаре, твердо зная одно: Наргис надо поскорее доставить в полевой госпиталь.

Очень хотелось спать. Сон разгоняло оглушительное стрекотание саранчуков. Кошмарные чудовища ползали темными дисками по белой дороге. Черепахи кишели под ногами, пугая коней. По небу клочьями мчались рваные облака без капли влаги, сухие, как степь.

Доктор в полной мере не представлял до сих пор, что у Алаярбека Даниарбека поэтически-философская душа. Он едет впереди, покачиваясь тучной фигурой на белом своем Белке. Белая чалма самаркандца то попадает в луч луны и серебрится, то прячется в тень и походит на перевернутую белесую личину джинна.

Алаярбек Даниарбек декламирует вслух:

Венера шатается во тьме,

Подобно захмелевшей красотке,

Прикрыв наготу белым облачком.

Она то смело манит, то стыдливо

прячется.

— Иван-ага, вы, наверное, помните эти не совсем подобающие строки арабского поэта Аль Хамди. Но, клянусь, среди убийств и крови, зноя и жажды, злодеяний и преступлений хочется полюбоваться природой. Она вечна и прекрасна. В ней отдохновение сердца.

Маленький самаркандец добавляет:

— Степь жесткая, жизнь тяжелая, жара убивает ум, даль пути невыносима, страдания девушки в арбе разрывают сердце и так хочется окрасить трудности жизни мечтой о красоте!.. О неумирающей красоте.

И в тон доморощенному философу доктор сказал:

— Она не умрет. Никогда. Красоту нельзя растоптать.

XII

От коловращения судеб

я сделался большим странником,

чем звезды.

Увы, ни счастье, ни судьба

мне не помогут.

                                   Мавляна Нахви Герати

Прискакал вестовой. От усталости он свалился на землю с покрытой пеной лошаденки и пополз, что-то бормоча, к ногам Сахиба Джеляла. С трудом можно было разобрать:

— Мечтал ишак о хвосте, да уши потерял. Убежал эмир, проклятый!

— Что ты сказал? — спросил, не переставая шагать взад и вперед, вождь арабов. — Повтори, что ты сказал!

— На юг! На юг ускакал, проклятый!

Он отполз к стенке и прижался к ней спиной, расправляя свои затекшие от долгой тряски в седле ноги и тяжело со свистом дыша.

А Сахиб Джелял все такой же высокий, прямой шагал по сложенному из огромных камней айвану над Черной рекой, гремящей, белой от пены. Он говорил сам с собой, почти кричал, то ли стараясь перекричать горный поток, то ли от мучительной, дергающей боли в руке, обмотанной окровавленными бинтами. И даже не от боли, а от того, что сказал доктор Иван Петрович. А он, осмотрев руку, предупредил, что рана тяжелая, что если не принять меры, если не взяться немедля за лечение, то ни за что нельзя поручиться. Что единственное спасение: надо слезть с коня и лечь. Лечь надолго.