Поэзия народов Кавказа в переводах Беллы Ахмадулиной - Белла Ахмадулина

IV

Луне, взошедшей над Мтацминдой,я не повем печаль мою.На слог смешливый, слог тоскливыйпеременить не премину.Евгений Рейн [241]воспел Дигоми[242],где телиани он вкушал.Названье родственно-другоеприслышалось моим ушам.Увы, косноязычья мета —как рознь меж летом и зимой.Не пестовала «Дэда-эна»умы ни Рейна и ни мой.Квартиры говор коммунальной —и нянька нам, и гувернер.Язык грузин, для нас фатальный,мы исказим и переврем.Дигоми — пишем, но дыханьетвердыню «дэ» должно возвесть.Над нами вздыблен дым в духане,что девы нам, коль дэвы — здесь.Звук «Гэ» достоин укоризны.В Дигоми так не говорят.Был близок Лесе Украинке[243]его грузинский вариант.Мы все пивали телиани[244]в те дни, в застолий тесноте.«Ли-ани» длили ты ли, я ли,слог «тэ» смешав со словом «те».Взращенных в сумрачном детдомеотечества, чей нрав суров,не всех ли нас собрал Дигоми,сирот преобразив в сынов?Чтоб снова не осиротелодуши бездомное тепло,был сон — и слово «Сакартвело»само себя произнесло.Заслышав: «Моди[245], чемо швило», —по праву моды, лишь моей,перо проведать поспешилопиры и перлы давних дней.Коль Картли, из незримой близи,меня окликнет: — В яви дняты чтишь ли иа и наргизи? —Я не вскричу развязно: — Да! —Благоговейно молвлю: — Диах, —чем возвеличу хо и ки[246].Смеются девять дэвов дивных:одышлив дых моей строки.В грехах неграмотных не каясь,тем, кто явился мне вчера,мое печальное: нахвамдис [247]—сказать и страшно, и пора.Сгущается темнот чащоба.Светильник дружества погас.С поклажей: «Боба, гамарджоба![248]» —в чужбину канул Боба Гасс.И Эдик Элигулашвили[249],что неразлучен с Бобой был, —в той вотчине, что много ширеи выше знаемых чужбин.Поющих — певчие отпели.Гнев Зевса[250] то гремит, то жжет.Москва, в отличье от Помпеи[251],огнь смертоносный в гости ждет.Коль нам ниспослан миг беззвучный,он — лишь предгрозье, преднамек.Туристов теша, спит Везувий[252],но бодрствует над ним дымок.Похоже ли на уст смешливостьто, что объявлено строкой?Тысячелетье изменилосьне очень, как и род людской.Затмил не слишком ли зловещемой слог заманчивый пробел?Созвездье кроткое овечье,провозвести или проблей:как прочь прогнать ума оплошностьи знанье детское сберечь,что цвима — дождь, что цхени — лошадь,что дэда — мать, а эна — речь?Сердцам разрозненным — доколеи петь, и причитать навзрыд?Вернусь в диковины Дигоми,где свет горит и стол накрыт.Возрадуюсь, бокал наполню…Все так и было, вдалекеот яви, только — что? Не помню:заснула я с пером в руке.

V

«День августа двадцать шестой» —сей строчке минул полный месяц.Сверчок, обживший свой шесток,тебе твоих словесных месивне докучает скромный скрип?Занятье это бестелесно,но им перенасыщен скит[253]:сверчку и скрипу — вместе тесно.День сентября двадцать седьмойнастал. Я слов велеречивостьчитаю хладно. Но со мнойвот что недавно приключилось.Я обещала, что смешливмой будет слог — он стал прискорбен.Вдруг ноздри вспомнили самшит[254],вцепившийся во встречу с морем,вернее — он препоной был,меня не допускавшей к морю.Его, как море, возлюбилмой нюх, что я от моря скрою.Прогоркло-приторный настой,подача корма нищим легким,дремучий, до-античный сон,но в схватке с беззащитным локтем.Во вздохе осени сошлисьбольничный двор с румяным кленоми узник времени — самшит.Нетрудно слыть вечнозеленым,но труд каков — вкушая тленотживших, павших и опавших,утешиться поимкой в пленподатливых колен купальщиц.Чем прибыль свежести сплошней,тем ярче пряность, терпкость, гнилость.Скончанье дня скончаньем днейпрозрачно виделось иль мнилось.В ночи стенание машинтомит и обостряет совесть.Как сгусток прошлого — самшит —усильем ребер вновь освоить?Там озеро звалось: Инкити ресторан, где танцевалигрузин с абхазкою, испивнесходства «Псоу»[255] с «Цинандали»[256].Беспечность младости вольнавпасть в смех безвинный, неподсудный.Зрел плод вина, но и войнамежду Бичвинтой и Пицундой.В уме не заживает мысль:зачем во прахе, а не вживекраса и стать спартанских мышцИраклия Амирэджиби[257]?Не сытый знаньем, что отец —вовеки беглый каторжанин,антропофага[258] зев отверсти свежей крови ждет и жаждет.Зачем, за что земли вовнутрь,терзаемые равной раной,ушли — селенья Члоу внуки внук Ираклия Ираклий?Зиянье горл: — Зачем? За что?О Боже! — вопиет — о Гмерто! —И солнце за луну зашло,ушло в уклончивость ответа.Ад знает, кто содеял взрыв,и ангелами возлетели,над разумом земли возмыв,те, что почили в колыбели.Пока людей с людьми разладумеет лишь в мишень вглядеться,ужель не упасет АллахЧечни безгрешного младенца?Неравновесия недугзлом превозможет здравость смысла.Так тяжесть розных ведер двухгнетет и мучит коромысла.Так акробат, роняя шест,жизнь разбивает о подмостки.Так все, что драгоценно есть,непрочно, как хребет в подростке.Перо спешит, резвей спешитпульс, понукаемый догадкой:разросшись, как проник самшитв день сентября двадцать девятый?Сей день вернулся в бывший день:в окне моем без промедленьясветало. Не в окно, не дэв,не в дверь — сквозь дверь внеслась Медея.Вид гостьи не был мне знаком,незваной и непредвестимой,но с узнаваемым цветком —не с Тициана ли гвоздикой?И с иберийским образком:смугл светлый лик Пречистой Девы.Те, коих девять, прочь! Тайкомкрещусь, как прадеды и деды —по русской линии, вполне льпрокис в ней привкус итальянства?Иль, разве лишь во ржи полей,в ней мглы и всполохи таятся?Татарства полу-иго свестьс ума сумеет грамотея.Как просто знать, что есть не смесь,а слиток пращуров — Медея.К тому же — здесь. В ней пышет зной,ко мне нагрянувший метелью.Какой ее окликнул зов?Что привело ко мне Медею?Все просто. Тех приморских днейона — чувствительный свидетель.Платок я подарила ей.Сей талисман завещан детям.О том на память, что морявлюбляются в купальщиц вялость,«Грузинских женщин имена»стихотворение сбывалось.Я знаю странный свой удел:как глобус стал земли моделью,мой образ — помысел людейо большем — обольстил Медеюи многих, коим прихожусьоткрыткой, слухами, портретом,иль просто в пустоте кажусьвоображаемым предметом.Весь мой четырехстопный ямб —лишь умноженья упражненье:он простодушно множит явьна полночи сквозняк и жженье.Он усложняется к утру.Читатель не предполагаеми не мерещится уму,ум потому и не лукавит.Но как мне быть? Все горячей,обняв меня, Медея плачет,смущая опытность врачейраздумьем: что все это значит?Смогу ли разгадать саманадзором глаз сухих и строгих,что значат клинопись письмаи тайнописи иероглиф?Быть может, некий звездочетсоединил меня с ошибкойсозвездий? Чем грустней зрачок,тем поведенье уст смешливей.Пред тем, как точку сотворю,прерваться должно — так ли, сяк ли.Сгодится точка сентябрю:страница и сентябрь иссякли.

Авелум[259]