Ковчег детей, или Невероятная одиссея - Владимир Липовецкий

Кроме русских воспитателей на острове были и американцы. И самый главный среди них — доктор Герберт Коултер, человек пожилой и совершенно лысый. Череп его сиял, как бильярдный шар. И в первый же день знакомства он получил от нас кличку Мистер Плешь.

Коултер знал не больше десятка русских слов. Потому в казарму приходил всегда в сопровождении переводчика мистера Рутке.

Директор колонии любил рассказывать нам истории о том, как в молодости охотился в лесах Флориды. То ли сами рассказы были скучными, то ли перевод скверным, но мы откровенно зевали, не могли дождаться окончания очередной охотничьей небылицы. И при первой возможности пытались улизнуть.

И вот что мы придумали. Любой, кто заметит появление доктора Коултера, должен закричать: «Мистер Плешь». И по этому сигналу все бросались кто куда.

Между тем у нас был собственный рассказчик — Павел Окунев, большой мастер страшных историй. Вот его мы слушали с удовольствием.

…Однажды дождливым вечером мы сидели в своей казарме и слушали один из жутких рассказов Павлика. Электричества не было, и при свечах, не столько освещавших просторное помещение, сколько рождавших таинственные полутени в углах казармы, голос рассказчика звучал особенно зловеще и устрашающе.

Мы были так увлечены рассказом, что не сразу услышали, как отворилась дверь. К столу, за которым мы сидели, подошла женщина, высокая и красивая. Она заговорила по-английски, сказала, что ее зовут мисс Сайкс и что она наша новая медицинская сестра.

Мисс Сайкс прошла между кроватями, зачем-то потрогала одеяла, пощупала подушки и, не проронив больше ни слова, так же таинственно удалилась.

На следующий день она пожаловала к нам снова, но уже в сопровождении Коултера и Рутке. При дневном свете медицинская сестра выглядела еще эффектнее — яркая брюнетка с васильковыми глазами и спортивной фигурой. Она с неудовольствием тыкала пальцем в наши соломенные подушки и старые разноцветные одеяла, согревавшие нас на всем долгом пути из Петрограда, и при этом что-то быстро и требовательно говорила своим спутникам. А Коултер и Рутке лишь виновато кивали головами и твердили:

— Йес, мисс Сайкс! Йес…

Затем мистер Рутке выстроил нас в одну шеренгу и скомандовал:

— Всем вытянуть руки ладонями вниз!

Мисс Сайкс, пройдя вдоль строя, внимательно осмотрела наши руки, отделила тех, у кого обнаружила чесотку, и отправила их в лазарет.

Уже к вечеру нам выдали новые одеяла. Медицинская сестра аккуратно застелила две крайние койки и показала жестами, чтобы и мы сделали точно так же, по ее образцу.

Назавтра казарму было не узнать. На окнах появились занавески, на тумбочках — салфетки, столы застланы светлыми скатерками, и даже чугунные колонны, подпирающие потолок, увиты лентами из голубой и розовой материи.

Каждое утро мисс Сайкс совершала обходы казарм. И почти всегда после ее обхода появлялось что-нибудь новое — стулья, зеркало, бачки с водой у входа и графины с водой на столах.

Мы были уже большими мальчиками. Нам исполнилось по двенадцать-тринадцать лет. И кое-что понимали. Мы видели, какими масляными глазами смотрит шестидесятилетний Коултер на молодую красивую медсестру. Она это тоже видела и легко добивалась своего. Ради нас. А у Коултера, кроме Мистера Плешь, появилось и другое прозвище — Женолюб.

Мисс Сайкс исчезла столь же внезапно, как и появилась. Говорили, что вернулась в Америку. А ее место заняла другая медицинская сестра — миссис Горн, полная противоположность своей предшественнице.

Мисс Сайкс всегда приветливо улыбалась, а миссис Горн, если мы к ней обращались, не удостаивала нас ответом. В лучшем случае цедила слова сквозь зубы.

Бывало раньше, мисс Сайкс приходила к нам и пела веселые американские песенки. У нее был приятный голос. Мы старались подпевать, хотя большинства слов не понимали.

Надо ли говорить, что миссис Горн ничего подобного не делала. Она почему-то ненавидела нас, русских мальчишек, и однажды в ее руках появился собачий арапник — длинная охотничья плеть с короткой рукояткой.

Как-то миссис Горн зашла в казарму и увидела табачный дым. Куривший мальчишка успел сбежать. А в это время на койке сидел, играя разноцветными морскими камешками, Ваня Хабаров. Миссис Горн о чем-то его спросила. Ваня подумал, что она интересуется его фамилией и ответил: «Я — Хабаров». Медицинская сестра, закусив губу, дважды ударила мальчика арапником по спине, приговаривая: «Хаба, хаба!» Наверно, она приняла слово Хабаров за какое-то оскорбление.

От боли и обиды Ваня горько заплакал. А нас будто охватило оцепенение. Такого просто не могло быть!

Но вот мы очнулись и начали угрожающе надвигаться на миссис Горн. Она переложила арапник в левую руку, а в правой появился револьвер. Он был направлен на нас, и презрительная улыбка медсестры не оставляла сомнения — она готова стрелять.

Это происшествие оставило глубокий след в моем сознании. И не только в моем. Мы остро почувствовали свою зависимость от обстоятельств и от чужой воли. Не всегда благожелательной и доброй. Что наши испытания судьбой еще далеко не завершились.

Благо, больше миссис Горн с ее арапником и револьвером в колонии не появлялась. Никто из нас не стал жаловаться ни Бремхоллу, ни Мамаше Кемпбелл. Но, видимо, о ее поведении стало известно начальству.

Как-то утром двое австрийских военнопленных (они выполняли в колонии подсобные работы) внесли в нашу комнату застланную койку. Затем поставили рядом тумбочку. Мы решили, что к нам подселяют новенького. А когда вернулись с купания, видим, сидит на койке старичок в темно-зеленом байковом пиджаке. На одеяле разостлана газета, а на ней лежат табак и коробка с папиросными гильзами.

Старичок ловко набивал гильзы табаком, и рядом с ним уже появилась внушительная горка готовых папирос.

— Вы у нас будете жить? — спросили мы незнакомца.

— Если не возражаете.

— Мы не против.

— А теперь давайте знакомиться. Мое полное имя — Жорж Шарль Альфред де Мюссе. Я профессор филологии Томского университета. Но лучше обращайтесь ко мне Альфред Густавович. Так меня зовут мои русские студенты.

Кто он и откуда? Как оказался в России? Что привело его к нам? Мы с интересом и даже удовольствием наблюдали за действиями старика.

Пальцы Альфреда Густавовича ловко ухватывали щепотки табака, а речь с легкой картавинкой текла плавно и доброжелательно:

— Итак, мальчики, официально я уже вам представился. Пойдем дальше.

По национальности я швейцарец. Но вся моя молодость прошла во Франции. Это чудесная страна очень разных людей и многих языков. И я с детства стал понемногу разговаривать на нескольких языках — в том числе и на русском, потому что во Франции много выходцев из России.

Хочу вам сказать то, что обычно говорю своим студентам на первой лекции. Даже у самого примитивного животного есть язык. Но человеку он дан не только для того, чтобы отличить кислую капусту от сладких конфет. И не для того, чтобы облизываться от удовольствия или дразниться, показывая язык. Тогда для чего же он? Как вы думаете?

— Чтобы разговаривать, — уверенно ответил кто-то из нас.

— Верно. Как дороги соединяют города и страны, так языки связывают людей и помогают им знакомиться, слышать и понимать друг друга. Хотя глухонемые разговаривают только жестами. Или, например, азбука Морзе…

— Мы ее знаем, — не удержался я.

— Ну, тогда считайте, что мы нашли общий язык, и прошу меня принять в вашу дружную семью.

Старый профессор вскоре поразил нас тем, что совершенно свободно говорил с американцами на английском, с австрийскими пленными — на немецком, а со смуглым лавочником на городской улице — на греческом языке. А однажды на пристани мы стали свидетелями такой сцены. Японский солдат тщетно пытался столковаться с китайским торговцем. Раздраженные взаимным непониманием, они уже не говорили, а кричали друг на друга. В это самое время появился Альфред Густавович. Сначала он заговорил с японцем по-японски, а затем перевел его слова на китайский язык.

В другой раз мы увидели профессора сидящим на плоском валуне у берега и беседующим с корейским рыбаком.

— А свой родной швейцарский вы еще не позабыли? — спросил я Альфреда Густавовича.

— А такого языка нет, — улыбнулся он.

— Как же нет?! — удивился Гоша Орлов. — На каком тогда языке говорят швейцары?

— Ну, во-первых, не швейцары, а швейцарцы. Швейцары — это те, кто двери в ресторанах открывает. А во-вторых, в этой стране одна часть населения говорит на немецком, а другая — на французском… И еще в ходу итальянский.

В самый первый день нашего знакомства профессор сказал то, что каждому из нас было очень понятно:

— Как и вы, я тоже соскучился по родине. Но вернуться домой так нелегко. И доктор Герберт Майкл Коултер любезно позволил мне пожить с вами, пока не наладится пароходное сообщение с Европой.