Обыкновенная семейная сцена - Максим Юрьевич Шелехов

молебну несут, затем крестятся пред ним, стают на колени, целуют, по их примеру люди… В общем, странно было это наблюдать, странно, по телевидению, невооруженным глазом. Я целый месяц, вот так, как сейчас ты, одним только воспоминанием о том, что видел, мучился. А потом… потом решил проверить, обратился к интернету и – как гора с плеч, Андрюша. На фотографиях четко видно, что люди целовали икону святого, а не кресло. Икона на кресле лежала, в сюжете того незаметно было. Вот оно как.

–И ты считаешь?..

–Это обстоятельство сильнейшим образом меняет дело.

–Ты считаешь настолько?

–Разумеется, а как?..

Андрей Константинович в смущении отвел глаза. Он принялся очищать брюки, как будто в сумраке мог быть ему заметен и стеснять его недостаток в собственном костюме. Пряников какое-то время стоял истуканом.

–Сложно жить без веры, а в постоянном сомнении, то почти невыносимо, – произнес наконец Дмитрий Сергеевич как бы извиняясь. – Куда нам рассуждать, – продолжал он тем же тоном, заметно волнуясь, – коль так благочинные постановили, им должно быть виднее… значит так надо.

–Ну да, ну да, – отвечал Андрей Константинович, все усерднее очищаясь. Наступила неловкая минута для обоих. Пряников понимал, что мысль им озвученная, как-то не задалась у него, ему хотелось поправить свою мысль.

–Я хотел сказать, что если ничего нет, тогда и все нипочем… Ты веришь в жизнь после смерти? – неожиданно спросил он. Андрей Константинович посмотрел на своего собеседника долго и внимательно.

–Я понимаю, о чем ты говоришь, Дима.

Он встал с бревна и сделал несколько шагов вдоль дома. Внизу у его ног произошло движение, зашумел куст смородины. Это вероятно был еж. Андрей Константинович остановился, посмотрел перед собой, помолчал, подумал, развернулся лицом к Пряникову.

–Любопытно, что ты сам об этом первый заговорил, – сказал он. – Я полночи здесь, пока был один, провел в такого рода рассуждениях и мне хотелось поделиться… Понимаешь, Мить, я сегодня испытал нечто до того острое… Словом, мое сегодняшнее чувство породило целую серию дум, сложивших мое представление… теоритическое представление, и даже скорее фантазию, на счет… о загробной жизни, словом. Я все думал о том, что было бы справедливо, для нас, для людей, и пришел к выводу, что жизнь после смерти должна быть обязательно, и то есть справедливо, в противном случае все бы было нипочем, – по твоему, Митя, замечательному выражению, – а так не может быть, просто не может быть. Потому что все в мире построено на закономерности, присмотревшись, чего нельзя не заметить. Зло определенно несчастливо. Очень, очень много мучатся злые люди еще при жизни. Мучаются и обманщики, – добавил Андрей Константинович, понизив голос и закусив губу, – и предатели… Но это в большей мере бессознательное мучение, и хоть не менее тяжелое и довлеющее, но не такое острое, как мучение сознательное и закономерно принятое. Я сейчас все это тебе на собственном примере постараюсь объяснить. Я много думал сегодня.

Обыкновенное дело

«Я женился еще двадцати лет отроду, – начал Андрей Константинович свое объяснение, опершись спиной о стену дома в том месте, где не мешали ему то сделать сложенные внизу бревна. – Женился по большому желанию и не случайно, ты знаешь об этом. Я влюблен был в свою Тоню до безумия в то время, когда делал ей предложение, любил ее горячо и после, сейчас люблю и всю жизнь ее любить буду, я точно знаю это. Более того, она часть меня. Я как самостоятельная единица давно уже не существую. Я забыл, какой я был до нее, я есть результат нашего с ней союза. То же и она по отношению ко мне, сомнений быть не может. К тому же, у нас дети, а это уже то связующее… Это же чудо, настоящее чудо, вдумайся, когда от двух когда-то самостоятельных единиц, которые уже перестали быть самостоятельными, происходит третье – их подобие, их наследие! Когда ты смотришь на своего ребенка и видишь в нем часть себя… Ах, Митя, это, это!..» – Андрей Константинович пресекся, осмыслив, что у его слушателя, не смотря на «богатейший» его жизненный опыт, нет и не было детей. Он оторвался от стены, опять прошелся вдоль дома, развернулся лицом к Пряникову и продолжал свою речь на расстоянии.

«На словах все не так стройно получается, – продолжал он, – совсем все ясно и просто в голове. – Но я все же постараюсь… Сегодня… То есть, с чего все у нас началось? Чем все у меня там закончилось? – Андрей Константинович поморщился, как от боли. – Сегодня мою жену, Тоню, посетила Мила… Я был в неведении. После утренней деятельности, по хозяйству, отдыхал на диване. По обыкновению, книга в руках. К нам, я слышал, в калитку постучали, затем, через какое-то время, буквально влетела Тоня, такою, какою я ее никогда не видел. Совершенно потерянная. Во всю жизнь, наверно, не забуду тот ее взгляд, бесконечно встревоженный, но еще полный надежды.

–Пришла какая-то девушка, – задыхаясь, произнесла она, – совсем юная, убеждает, что ты ее больше жизни любишь и что я должна тебя к ней отпустить. Прогони ее, – просила меня Тоня, – сколько надежды, Митя, повторяю, сколько надежды было в ее взгляде, – скажи мне, что она сумасшедшая, – просила меня она. Все, что я сделал, Мить: опустил глаза. Этого было более чем достаточно: у Тони из груди какой-то вышел звук, жуткий звук, нечеловеческий, – я помню, этот звук ужасно испугал меня. С тем звуком начались для меня мучения, бессознательные, еще непринятые…»

«Как все это произошло, я не могу понять теперь. Как будто это было не со мной, как будто год за меня кто-то жил моей жизнью, глумясь над нею, пороча ее…»

«Эта Мила, она совсем еще девчушка, ей двадцать три года. Да что я тебе рассказываю, ты ее знаешь, ты с ней знаком, Митя! (Дмитрию Сергеевичу показалось, что Игнатов произнес эти слова с укором, его это удивило.) – Она к нам в исполком попала сразу после университета, разумеется, по рекомендации, сначала в отдел внутренней политики, потом ее перевели. Удивляюсь, как она университет закончила, – ужасно неспособная. Хотя догадываюсь: и здесь, у нас, все ей делают поблажки и много за нее работы выполняют. Нет, она не глупая, вовсе нет, просто ее сама деятельность, всякая деятельность, по-моему, совсем не интересует. И ей, знаешь, эта апатичность как будто к лицу, эта ее томность, во всем, в движениях, во взгляде, располагает, и она никогда ни на кого не умеет обидеться. Так и ходит, с удовольствием,