Обыкновенная семейная сцена - Максим Юрьевич Шелехов

образом, счастливое будущее рисую, и Маринины нарекания не доступны до моих ушей. Такой счастливый я был в своих мечтах, Андрюша, в ночь перед субботой, когда предполагалась зарплата мне. Производство семь дней в неделю работает, но я решил на воскресение себе выходной сделать, Марину в ресторан сводить, о чем ей уже предуведомление сделал. Ну, значит, последний свой рабочий день, субботу, я отработал ударно, еще три куба продал, сижу, жду производственника на лавочке, полон рассуждений. Подсчитываю в уме. Всего мною продано было четырнадцать кубов за шесть дней. Семь из них по триста двадцать гривен, четыре по триста тридцать согласились, один куб я бабуське одной, божьему одуванчику, – что она с той доской делать будет? – за триста по благородству души отдал, и два куба продал по триста пятьдесят, но там я доску отобрал – хоть на выставку. Итого, в уме подсчитываю: четыре тысячи пятьсот шестьдесят гривен я доходу производственнику принес. Даже если третья часть… Нет, думаю, человек вроде как порядочный, отдаст мне, думаю, половину. Всю работу я сам проделал, как ни крути. Что ж: две двести восемьдесят за неделю, для начала, прихожу к выводу, что неплохо, а там: брикеты с клиентской базой… – веришь, Андрюша, аж прыснул от удовольствия. Ну, думаю, что-то теперь запоет моя Маринка?.. Дождался, наконец, я директора, задерживался он что-то у себя в цеху. Подошел, с улыбкой приветливейшей; я уже ожидаю, как мои мечты сейчас одна за другой начнут сбываться. Открыл свой блокнотик производственник, «посмотрим, говорит, что у нас здесь?». Я одним глазком подсматриваю: в левой колонке, все те же цифры у него. Что в правой не разберу. Начинает он подсчет, что-то там про себя бормочет, роется в пузатом портмоне, достает оттуда две купюры по сто и одну пятидесяти гривневую, протягивает мне, с вопросом, что, мол, у меня сдачи сорока гривен не найдется? Я смотрю на него непонимающими глазами. Он мне снисходительно так: «Ну ладно, за старание, уступаю вам, берите все двести пятьдесят». Тянет мне руку, прощается «до понедельника». Я, не знаю, какие, Андрюша, слова подобрать, чтобы охарактеризовать свое тогдашнее состояние. Он замечает мое недоумение, невозмутимо так к блокнотику своему обращается, «вот, посмотрите, говорит, у меня все записано, если у вас какие другие были счеты, мы можем свериться. Триста за куб моих по договоренности, так ведь? Смотрим: семь на триста двадцать – две двести сорок в этом столбце получается, из которых две сто моих; отсюда же транспортные услуги пятьдесят, – потому что машины не мои, я их арендую, а мы о доставке с вами, кажется, не договаривались, – так и дальше вычисляем. Вот тут вы просчитались, смотрите, за триста продали куб обрези, получается так, что даже и минус пошел в доставку, но я вам, опять же, за старание, вычет этот не посчитал. Вот, засвидетельствуйте сами: двести десять гривен вам выходит, все правильно? – смотрит он на меня глазами снисходительного преподавателя, великодушно обходящего нерадивого студента неудовлетворительной отметкой. – А я вам двести пятьдесят пожаловал… Ну так, до понедельника!» – все с тою же, преисполненной благодушия улыбкой на лице, говорит он мне, трясет мою руку, разворачивается и уходит.

–И противопоставить тебе, если по существу, совсем нечего, – заметил Андрей Константинович участливо.

–Понима-аешь? – пропел заунывно Пряников. – Ни одного свидетельства, кругом голая моя инициатива. А «по-человечески»… «по-человечески» сейчас не считается, нет такой сейчас формулировки: «по-человечески», всюду договоренность одна. И вот что самое обидное: ему, производственнику, ему ведь даже совесть не докучает. Он благодетель в душе, да! Пятьдесят «кровных» мне простил, сдачи требовать не стал: поощрил за усердие! Благородный расточитель! – Пряников принял позу, природную, по его разумению, «благородному расточителю»: прогнувшись, он отвел одну руку в сторону, при этом, не забыв состроить и соответствующую гримасу.

–Страшно подумать, Андрей, – продолжал он, принимая вновь естественное положение, – тут вся моя жизнь, можно сказать, в этом взаимоотношении заключалась, речь шла о повороте судьбы, кардинальном, а для него, для производственника… «ваш колокол – хоть разбей его об угол». Да ему сейчас позвони, я уверен, он о таком, о Пряникове, даже и не вспомнит. А я… а я Марине уже наобещал, между тем. Пришлось бегать, занимать – да, а как? Андрей, ты бы только знал, сколько я долгов через одни только рестораны наделал. И что, думаешь, чего доброго заслужил? Где там, то рестораны ей не те, то…

–Не понимаю, Митя, – прервал разоткровенничавшегося Пряникова Андрей Константинович, – ты объяснял ей?

–Кому, Марине? Объяснял что?

–Где ты работал, как работал, чего тебе это стоило, в общем, все, что мне только что пересказывал?

–Разве можно, что ты! – даже испугался Пряников.

–Почему нет, ведь систематическое умалчивание с твоей стороны, должно быть, и служит источником вашего с Мариной Александровной недопонимания.

–Андрюша, – несколько успокоившись, покровительственным тоном знатока ответствовал Пряников, – хоть ты и в браке состоишь с лишком двадцать лет, но о женщинах, брат, я и раньше тебе это говорил, никакого не имеешь понятия. Вот что я тебе скажу, ты уж доверься моему богатейшему опыту: не жди, не жди от женщины ни понимания, ниже сочувствия. Только проявишь слабость, вздумаешь сердце излить, против тебя это, будь готов, обернется, не сейчас, так потом. Что до меня касается, в рассматриваемом нами варианте, то моя Марина, я же ее знаю, так она бы первая надо мной посмеялась, назвала бы балбесом, уродиком, сказала бы, что поделом мне. Но бог с тем, уродиком я быть привык и балбесом тоже и знаю без некоторых, что, может быть, поделом мне, – я по другой причине не могу перед Мариной в откровение впадать. Я ведь все еще загадка для нее, Андрей. Пусть на девяносто девять процентов она во мне разочаровалась, но процентик один остается за мной, процентиком я располагаю, а это много, очень много, в отношении с женщиной. Этот-то процентик и не дает Марине проглотить меня полностью, стоит рыбной костью поперек горла, волнует ее. Волную я свою вторую половинку все еще, волную, Андрюша, а это самое главное, это значит, что наши с ней отношения пока нельзя назвать пропащими, хоть она и сказала сегодня, что всё! Но это пыль в глаза, а вот только я лишусь процента своего – тогда будет всё, уже по-настоящему, всё будет и мечте, – дорога мне тогда одна останется – к Бондаренко, великодушнейшему, благодетелю моему, на Предприятие. Но дудки, я свое право на мечту так просто не уступлю, до последнего буду упираться. А в чем мечта? –