Мэрилин Монро. Страсть, рассказанная ею самой - Мэрилин Монро

Больничная рубаха (с обещанием связать рукава за спиной, если не перестану буянить), круглосуточный надзор и снова лекарства, после которых впадаешь в состояние прострации.

Сколько дней или ночей прошло? Не знаю, получается, что двое суток. Двое суток непрекращающегося кошмара и состояния действительно близкого к помешательству. Док, знаете, каково это – бороться за собственный разум, когда тебя поместили в каменный мешок безо всякой связи с внешним миром и надежды выйти, да еще и уверяли, что ты уже свихнулась? Чтобы действительно не потерять остатки способности воспринимать действительность, я принялась рассуждать: просто это я играю помешанную. Для того чтобы ее играть, вовсе не обязательно и впрямь быть таковой. Меня поместили в декорации палаты для умалишенных и забыли там на некоторое время. Беситься и бить стекла бессмысленно, я должна вести себя как нормальный человек.

Я принялась мысленно читать стихи, вспоминать, но совсем не свое детство или больных родственников, а лучшие моменты своей жизни, интересных людей, тех, с кем я общалась с удовольствием. Артура не вспоминала.

А идиот-доктор все задавал и задавал один и тот же вопрос:

– Почему вы чувствуете себя такой несчастной?

– А вы были бы счастливы, окажись запертым в камере-одиночке с зарешеченными окнами?!

Он чуть улыбнулся:

– Но ведь я тоже здесь…

– Сидите? Лежите? Нет! Вы можете выйти, так выпустите и меня тоже. Я буду счастлива.

Помню еще один дурацкий вопрос:

– Как вы полагаете, почему и что с вами происходит?

Я взорвалась:

– Я плачу огромные деньги врачам, чтобы вы разобрались в этом, а вы спрашиваете меня?!

Кажется, после этой фразы он задумался. Во всяком случае, мне разрешили написать записку, а потом позвонить.

Получается, они вовсе не были уверены в моем сумасшествии, но поместили сразу в каменный мешок, как буйную.

Я написала Страсбергам. Кому же, как не им, моим самым близким друзьям и наставникам? Умоляла вытащить меня оттуда, потому что, оставаясь, я наверняка свихнулась бы и действительно.

Казалось, Страсберги должны примчаться и немедленно доказать лечащим врачам, что я нормальная, хотя очень нервная и способная впадать в депрессию. Док, но ведь депрессия и сумасшествие не одно и то же?

Мне стоило огромных усилий справиться с собой и удержаться от еще одной истерики в ожидании ответа от Страсбергов. Я понимала, что если начну снова бить стекла или демонстративно раздеваться, чтобы устроить шоу для персонала, то не выйду оттуда никогда. Старалась вести себя как можно спокойнее и сдержаннее.

Но ответа от Страсбергов не было. Как знать, может, им и вовсе не передали мою записку? Знаете, какое это отчаянье, когда те, кому ты веришь и на кого рассчитываешь, не приходят на помощь? Что я могла думать: что они поверили в мое помешательство и отказались от своей сумасшедшей приятельницы или что просто ничего не знают обо мне? И то и другое ужасно, потому что отказ самых близких людей, которым доверяешь, означает гибель. Но и то, что, позволив для вида написать кому-то, эту записку не передают, означает, что выбраться из каменного мешка невозможно.

Понимаете, оба варианта означали гибель! Наверное, я никогда не была такой собранной и решительной, как тогда, когда там, в психушке, пыталась добиться своего освобождения. Осознав, что требовать подобное бесполезно, напротив, это приведет только к ужесточению содержания, я принялась осторожно просить, чтобы мне позволили позвонить хоть кому-то.

Среди персонала нашлась добрая душа, разрешившая воспользоваться телефоном. Но как назло нью-йоркских друзей не оказалось дома, хотя я не представляла, что им скажу, ведь никто не знал, где я.

И тогда я разыскала во Флориде Джо Ди Маджио! Это нечестно – прибегать к помощи Джо, с которым мы давно расстались и столько не виделись? Может быть, но тогда мне показалось, что только крепкое плечо Джо может защитить меня, только он может вытащить из этого кошмара.

Я не ошиблась, Джо Ди Маджио примчался в тот же день, бросив все свои дела, он осадил больницу, пообещал доктору Крис, что если меня немедленно не выпустят под его присмотр, то он разнесет всю клинику по кирпичику и поднимет такой шум, какого Нью-Йорк еще не видел! А самой доктору Крис, кажется, обещал, что я буду ее последней пациенткой, потому что все узнают, что она делает с теми, кто обращается к ней за помощью. Он не сделал этого и больше не упоминал о своей угрозе, но однажды вскользь проговорился. Вообще-то правильно, потому что доктор Крис сначала долго выкачивает деньги за пустую болтовню, доводя до тяжелой депрессии, а потом сплавляет в психушку, вместо того чтобы из этой депрессии помочь выбраться.

Если честно, то сейчас происходит нечто похожее – я снова привязана к психоаналитику, как когда-то к Крис, мы снова обсуждаем мое детство и мои детские страхи и снова встречаемся ежедневно. Неужели грядет повторение?! Нет, тогда уж лучше сразу спрятаться за спину Джо Ди Маджио!

Но я вернусь к своему выходу из больницы.

Джо поднял на ноги всех, кого знал в Нью-Йорке, и сумел добиться, чтобы меня выпустили. Я должна была уехать оттуда вместе со своим массажистом и другом Ральфом Роберте и с доктором Крис. Но я категорически запротестовала, боясь, что просто наброшусь на Крис и меня вернут обратно, как буйнопомешанную. Ненавижу эту женщину, она монстр, которого нельзя подпускать к людям, а тем более к детям, которых она пытается лечить. Представляю, скольких малышей эта доктор изуродовала, скольким отравила всю их жизнь!

Терпеть ее пришлось, потому что эта преступница привезла меня в больницу, она должна была и забрать. Я стиснула зубы и молчала, пока мы не сели в машину и не выехали за ворота клиники. Доктор Крис всю дорогу с ужасом повторяла, что она сделала страшную вещь.

– Почему же вы не исправили ее за столько дней?! Видеть вас больше не желаю!

Я не знаю, действительно ли она переживала из-за того, что едва не погубила меня, сомневаюсь и не верю Крис больше. Ради своих экспериментов она чуть не упекла меня в психушку навсегда. Не возьми я себя в руки и не приди мне на помощь Ди Маджио, не будь он столь настойчив, все могло закончиться очень плохо.

Меня все же поместили в Неврологический институт Колумбийского университета, но не в палату к психам, а просто чтобы привести в себя после «лечения» доктора Крис. Отвез туда сам Джо Ди Маджио и каждый день навещал, чтобы убедиться, что я в порядке. Джо превратился в мою сиделку. Как я ему благодарна за спасение!

Однажды он спросил, почему я не позвонила Артуру, ведь у Миллера достаточно много знакомых в Нью-Йорке. Артуру? Нет, ни за что! Миллер потребовал бы, чтобы в моей камере поставили тройные решетки, а на меня саму надели смирительную рубашку! Артур считает меня впавшей в детство и ни на что не способной. Но об этом я Вам уже рассказывала, не хочу повторять.

Я пробыла в той клинике почти месяц, и все это время Ди Маджио опекал меня, как мог. Там никто не предлагал отправиться на трудовую терапию, как в первой больнице. Трудовая терапия – это шитье, вязание, игра в шашки. Когда я заявила, что никогда не занималась такими делами и делать этого не собираюсь, потому что не такая, как все, это сочли еще одним признаком безумия.

Но разве это не так? Ведь если вдуматься, каждый человек не такой, как все. Почему все должны любить шить, вязать или играть в шашки? Я люблю читать Фрейда, хотя Артур однажды сказал, что Фрейд тяжеловат для моего ума. Это подразумевало, что я умственно не доросла до Фрейда. Артур никогда не считал меня достаточно умной для серьезных книг, ролей или занятий. Неужели он прав?

Я устала… Сегодня больше не могу… Еще потом, потом…

Худшего подарка, чем сценарий «Неприкаянных», Артур мне сделать не мог. Он привык анализировать, копаться в своих чувствах, раскладывать все по полочкам. Я тоже люблю копаться в своих мыслях и ощущениях, но это совсем другое. К тому же Артур не пытается понять, почему пришли такие мысли или что они означают, а фиксирует и оценивает. Я всегда боялась услышать негативную оценку, потому что за ней могло последовать изгнание, ненужность, одиночество. Еще с детства привыкла: для того чтобы остаться в семье, нужно быть приятной, нравиться, поэтому любое осуждение вызывает либо панику, либо отчаяние.

Страсберги и все мои психотерапевты говорили о низкой самооценке, думаю, она именно из-за этой боязни. И Блондинка тоже боится, но она умеет скрывать за показной бравадой и почти наглостью. Я не потому заставляю себя ждать часами и столь необязательна, что не могу с собой справиться. Справиться действительно не могу, но больше со страхом быть осужденной, отвергнутой теми, к кому должна выйти, прийти, с кем должна работать. Не лень и не капризы причина моей необязательности, а страх. Это поняла Джейн Рассел, просто беря меня за руку и выводя на площадку. Это понял и Ив Монтан, за шиворот вытаскивая на съемки, но с Рассел мы давно не встречаемся, а Ив меня предал.