Невидимая Россия - Василий Алексеев

Уже собираясь идти на станцию, Павел неожиданно встретил Алешу, брата Григория. Алеша шел около вольнонаемного барачного городка с группой сослуживцев в арестантских бушлатах, но в гражданских кепках и костюмах. После минуты замешательства Алеша отстал от своих спутников и некоторое время они шли с Павлом. Павел чувствовал, что Алеша боится того, что Павел тянет Григория опять на какую-то опасную деятельность и считает это донкихотством. Разговор не вязался. Павел узнал, что Алеша уже освобожден, но не получил паспорта и поэтому в Москве пока не был, что он остается на той же должности, думает получить комнату в городе и надеется, что Леночка приедет летом в отпуск и немного отдохнет после четырех лет работы и нервного напряжения. Павел знал и раньше, что Алеша образцовый брат, но сейчас ему было неприятно чувствовать, что, кроме житейского благополучия, Алеша ни о чем больше не думает.

— Ну, давай, Бог, всякого счастья! — Павел пожал Алеше руку и пошел проститься с так приветливо принявшей его утром дамой. Мужа всё еще не было дома, он задерживается на работе до позднего вечера. Хорошенький мальчик и некрасивая курносая девочка с большими наивными глазами сидели за столом на том месте, где Павел утром ел макароны, и учили уроки.

— Ну, как — устроились?

В голосе дамы тревога и сочувствие.

— Устроился.

В глазах ее вспыхнула искренняя радость: один горемыка нашел временное пристанище. Павлу от этого стало еще тяжелее: из-за пристанища он сюда не пошел бы — он не может сказать это так приветливо смотрящей на него женщине.

Начальник отдела кадров, пожилой хромой человек с утомленным лицом, дает анкету на двух страницах. Анкета такая же, как в каждом советском учреждении: кто были родители, есть ли репрессированные родственники, есть ли родственники заграницей, служба в армии: царской, красной и белой. Подвергался ли сам репрессиям. Это самый страшный вопрос, но не здесь. Здесь на это не обращают внимания. Зато другой вопрос анкеты «не был ли сам, или кто-либо из родственников лишен избирательных прав?» играет здесь большую роль. Лишенцев не берут. А вот и специфически Гулаговское. Маленькая бумажка: «Обязуюсь ни с кем из заключенных не вступать в личные отношения и обязуюсь не разглашать ничего, что буду видеть на строительстве». Павел подписывает и передает все бумаги хромому мужчине. Ответ будет дан через месяц, но к работе можно приступать сейчас же.

В тот же день Павел сидел в кабинете начальника работ своего участка. Инженер, никогда не бывший сам в заключении, недавно окончивший институт. Через широкий стол поблескивали стекла пенснэ. Мясистый нос, мясистые губы, умные жестокие глаза — с этим человеком Павел не сможет сойтись.

— Мне надо, чтобы вы проявляли должную настойчивость и сообразительность при посещении различных учреждений, через которые снабжается строительство. Ваш будущий начальник очень хороший специалист, но ему еще сидеть четыре года и он не может уезжать со строительства. Я надеюсь, что вы сумеете найти с ним правильный тон.

Вы меня скорее пропишите, — думает Павел, — я тогда найду правильный тон, только меня и видели.

Канцелярия снабжения участка — дощатая барачная комната, наскоро сколоченные столы. Лысый мужчина, лет пятидесяти, Василий Сергеевич Козырев. Лицо желтое. В каждом слове, в каждом жесте нервность и надорванность. Он не знает сначала, как держаться с Павлом, но дружеский тон устанавливается сам собой. Дело ответственное, кляузное. Работа идет под Дамокловым мечом нового срока. Целыми составами подвозится цемент и в то же время часто нехватает гвоздей. Начальники объектов рады свалить вину за возможное невыполнение плана, на снабжение, поэтому все друг друга боятся и каждый заботится только о своем непосредственном деле, совершенно не интересуясь целым.

Глава седьмая

«ХОЗЯИН» ДОМА

Павел шел по большой, когда-то богатой деревне, иногда он натыкался на громадные ямы, в которых когда-то были вкопаны чудовищные бочки для засолки огурцов и заготовки капусты, — всё это было заброшено и испорчено… Колхоз!

На строительстве не оказалось свободной комнаты. Павел очень этому обрадовался. Теперь он нашел комнату в деревне, в трех верстах от управления участка. Ходить на работу надо два раза в день: два раза туда, два раза обратно. Четыре раза — двенадцать километров. Купить велосипед Павел, конечно, не мог, да неизвестно, где их и продавали. Надо было работать десять часов в день и тратить на ходьбу больше двух часов, — это было не страшно: два часа в день на поездку на работу тратило большинство москвичей. Самое главное, что, прописавшись в деревне, можно было уйти со строительства и начать новую жизнь.

В маленьком трехоконном домике жила толстая чернобровая хозяйка, женщина лет пятидесяти, восемнадцатилетняя дочка и сын, мальчишка четырнадцати лет. Муж женщины, по слухам, был выслан. На дворе стояла тощая корова и бегало штук шесть кур. Колхоз почти ничего не дал на трудодни и хозяйка соблазнилась возможностью получить от Павла восемь килограммов муки в месяц. За это она предложила клеть — полутемный чулан, выходивший на двор единственным оконцем и не отапливавшийся зимой. На строительстве можно было получить комнату, но это не дало бы возможности переменить работу и одновременно остаться под Москвой. Павел решил переехать в клеть. Скоро он завязал самые дружеские отношения с хозяевами.

Сейчас, идя по деревне и стараясь не обращать на себя внимания, он обдумывал план ухода со строительства.

Соседи уже знали, что Павел работает на строительстве и считали его тоже работником НКВД, — это было выгодно для будущего. Павел тихо поднялся на крыльцо, отворил дверь, вошел в сени и отпрянул от неожиданности: из чердачного люка высунулись две ноги, поболтались в воздухе и на пол легко спрыгнул коренастый, всклокоченный мужик. Увидев Павла, мужик съежился, часто задышал и смешно выпучил зеленовато-серые, заспанные глаза. Дверь в избу отворилась, хозяйка, увидев Павла и мужика, всплеснула руками и взвизгнула. Все трое на мгновение застыли в нерешительности.

— Что же делать! Вы уже, пожалуйста, нас не выдавайте, — заговорила подобострастно хозяйка.

— Кого выдавать? — не сразу понял Павел.

— Это муж мой, — хозяйка заплакала.

— Всё прятала его, прятала, да разве спрячешь, живучи в одном доме!

Оказалось, что муж хозяйки тоже освободился из лагеря, прописался где-то вне стокилометровой зоны и теперь жил в собственном доме на чердаке, прячась от односельчан и жильца. Для него, главным образом, и была нужна мука, получаемая от Павла. Павел в одну минуту учел, что такая ситуация для него крайне благоприятна. Уйдя со строительства и оставшись прописанным в селе, он намеревался поступить так же, как муж хозяйки, только делая следующий прыжок из-под Москвы в самый город. Возможность иметь хозяев сообщниками этого плана ему весьма улыбалась.

— Ну, давайте знакомиться, — сказал Павел весело. — Я сам бывший заключенный и сам такие же штуки выкидывал. Хозяйка, вот деньги, неси поллитра, а мы с хозяином вспрыснем возвращение на родину.

Лед был сломан. Через десять минут Павел сидел в избе на почетном месте, под образами, для виду поднимал наполовину выпитый стаканчик и беседовал с хозяином о политике.

— И как это иностранные державы такое безобразие терпят, — возмущался хозяин, — всё равно Сталин на России не успокоится, всё равно коммунисты по всему миру смуту поднимают и война всё равно будет.

— Иностранцы считают коммунизм нашим внутренним делом: коли правительство не нравится, можно его провалить на выборах, — серьезным тоном возразил Павел.

Хозяин хитро подмигнул:

— Ты не думай, что я мужик необразованный, так ни в чем не разбираюсь. Что они не знают, какие у нас выборы? Заграницей, брат, люди умные правят, не нам чета… это нас в 17-ом году на свободу поймали, — теперь, небось, все видят, какая свобода получилась! Ты мне лучше вот что скажи: как ты насчет Гитлера понимаешь?

Павлу «понимание» Гитлера хозяином было совершенно понятно, но он ответил в прежнем серьезно-шутливом тоне:

— Гитлер борется в равной степени и с коммунизмом и с капитализмом, а от России ему нужна только Украина.

— Ты меня нарочно не путай, — прищурился хозяин, — насчет капитализма ты всё врешь, вот насчет Украины — может быть, но…

— Бригадир идет! Прячься, тятька! — в комнату, как бомба, влетел босоногий растрепанный Сенька. Хозяин вскочил, опрометью бросился в сени и исчез в люке, сильно мотнув ногами. Хозяйка быстро спрятала бутылку под лавку, убрала со стола и пошла на крыльцо. Павел возвратился в клеть и сел на постель. Через квадратное оконце падал косой белесый свет и видна была посеревшая соломенная крыша сарая. Все попытки создать в клети что-либо, похожее на уют, не увенчались успехом. Хозяйка дала стол, табуретку и кровать. Павел привез из Москвы кое-что из вещей матери, хранившихся у тети Лиды, застелил старый потрескавшийся стол вышитой скатертью, разложил книги, письменный прибор, поставил фотографии и с трудом добытую керосиновую лампу. Деревня уже давно была электрифицирована, но в Павловой клети, конечно, никакого электричества не было. Новый этап пройден, — думал он. Я прописан и окончательно оформлен на службе, а как всё это трудно в целом. Окружающую обстановку можно выносить, только отвлекаясь работой и борьбой. Каждая передышка невольно заставляет оглядеться вокруг себя, — а это почти невыносимо. Уже перевалило за двадцать пять лет, скоро тридцать. Хорошо раз собраться с силами и вступить на дорогу борьбы и самоотречения, даже пойти на смерть, заморозить сразу все чувства, но каково после этого оттаивать: сразу начинает чувствоваться вся боль лишений. А еще страшнее оттаять, а потом замораживаться снова. Вспомнилась Ната, — все отвергнутые или упущенные возможности личного счастья, и невыносимая тоска по семье, уюту и любви поднялась в душе.