Невидимая Россия - Василий Алексеев

Разговор за ужином наладился с трудом. Катя сейчас же почувствовала, что что-то обстоит не так, как нужно, и с укором посмотрела на мужа.

— Что же ты так мало радуешься, говорил, что Павел твой лучший товарищ, а приехал Павел — и как будто бы ничего не случилось.

Сорокин покраснел, а глаза его стали колкими.

— Ну, как служится в армии? — спросил Павел.

— Тоже не легко: всё друг друга подсиживают, того и гляди налетишь на неприятность. Зато платят хорошо, паек и обмундирование.

— Знаешь, — оживился Сорокин, — военным быть очень хорошо: везде почет, везде без очереди.

Когда Павел уходил, Катя, всячески желая сгладить натянутость, просила Павла заходить почаще и, в случае нужды, обращаться за помощью. Сорокин накинул шинель и проводил приятеля до конца переулка.

— Помнишь Лелю? — спросил он.

— Как же, помню.

— Вышла замуж и очень неудачно: из жалости, за какого-то прохвоста.

— А у тебя очень хорошая жена.

— Да, хорошая, — протянул Сорокин. — Знаешь, так много воды утекло…

Павлу вдруг надоело играть дальше комедию, он остановился около уличного фонаря и прямо посмотрел в лицо Сорокина. Тот вдруг весь съежился, как бы ожидая удара.

— Вот что, — сказал Павел, — я знаю, что в отношении всех нас ты держался во время ареста так, как надо, но, перед тем как выйти на свободу, ты всё-таки дал подписку?

Павел не сказал какую подписку, но Сорокин понял и, опустив глаза вниз, прошептал:

— Но ведь вас я не подвел.

— За это спасибо, — сказал Петр, протягивая руку. — О нашем разговоре я, конечно, никому не скажу — можешь быть вполне спокоен.

— Ты меня очень за это презираешь, Павел? — с трудом выговорил Сорокин, поднимая сразу осунувшееся лицо.

— Если ты себя держишь так же в отношении других, как в отношении нас, то только жалею, — ответил Павел, пожимая беспомощно лежащую в его пальцах руку.

Сорокин некоторое время постоял у фонаря в прежней согнутой позе, затем выпрямился и медленно, тяжелой походкой пошел домой.

Войдя и сев против Дмитрия Дмитриевича, Павел с удовольствием заметил, что в комнате адвоката ничего не изменилось, хотя в обстановке и не было ничего такого, что могло бы доставить удовольствие. Такой же кусок слоновой бумаги заменял абажур некрасиво свешивающейся с потолка лампы, тот же простой деревянный стол, та же шинель и не так уже постаревший Дмитрий Дмитриевич.

Так мы тогда и не проверили организацию, в которой состоял его племянник, — вспомнил Павел, — ничего, если за пять лет их не арестовали, то мы теперь уже этого дела не упустим.

— Очень рад вас видеть живым и здоровым после концлагеря, — заговорил Дмитрий Дмитриевич сухим официальным тоном.

Павел сразу насторожился. Комната и шинель не изменились, но с их владельцем что-то произошло.

— Да, помните наши с вами разговоры, — пустил Павел пробный шар, — не хотел я тогда быть активным и всё равно попал.

Адвокат недовольно опустил глаза и поежился.

— Ну, а вы как живете? — как бы не заметил этого поеживания Павел.

— Что мне еще надо? — искусственно оживился Дмитрий Дмитриевич. — Служу, вечерами посещаю кружок изучения истории партии и текущей политики. Кроме того, много сверхурочной работы — скучать некогда.

Павлу стало невыносимо тоскливо. — Ничего себе эволюция: пять лет тому назад он уговаривал меня включиться в активную контрреволюционную борьбу.

— И дает вам что-нибудь изучение истории партии? — с невольной иронией спросил Павел.

Дмитрий Дмитриевич сделал вид, что не заметил иронии и продолжал:

— Всюду теперь такой подъем, такой творческий энтузиазм…

— Я тоже проявлял творческий энтузиазм в концлагере, даже грамоту красного ударника получил.

— Вот видите, — подхватил адвокат, — и там заметен общий порыв.

— А что, вам тоже паек срезают, если вы работаете без порыва?

На этот раз адвокат не мог сделать вид, что не понимает насмешки, и рассердился. Обрюзгшие щеки и лысина покраснели, глаза стали враждебными.

— Я вас не понимаю, Павел, — сказал он сухо, — или вы идете в ногу с эпохой или будете отброшены в сторону и затоптаны. Надо понять, что история никогда не возвращается назад. Большевики существуют уже около двадцати лет и будут существовать и дальше, у них есть, как впрочем и у других, плохие стороны, но зато они делают очень много хорошего. Вы всегда были немного мечтателем. Покойница Вера Николаевна воспитывала вас в отрыве от реальной жизни. Я повторяю: история идет своей дорогой, уже половина населения страны состоит из ровесников октября, не помнящих старой жизни. Эта молодежь никогда не видала городового и верит в то, что ей внушается с детства.

Павел чувствовал, что какая-то бездна разверзается у его ног. Да, всё, что говорил Дмитрий Дмитриевич, было им самим продумано и перечувствовано, это было то, что его самого мучило ночами, но как этот человек, ходивший всегда в церковь и верующий в Бога и будущую жизнь, может в своих рассуждениях ограничиваться только временными, земными соображениями, — вот что казалось ему чудовищным. Если ровесники октября, воспитанные в замкнутом, порочном круге материалистической философии, могут читать историю партии, как Евангелие — это понятно, но Дмитрий Дмитриевич…

— Чапаев в фильме заставляет фельдшеров проэкзаменовать коновала на доктора, — сказал Павел, смотря прямо в лицо адвокату. — Это глупо и некультурно, но в этом есть здоровое стремление к совершенствованию. Ужас начинается тогда, когда доктора добровольно регрессируют до степени коновала, хотя бы и идя при этом в ногу с эпохой.

Дмитрий Дмитриевич побагровел еще больше, но сдержался и сказал, стараясь как можно больше смягчить тон:

— Я понимаю, Павел, что пять лет заключения являются достаточным оправданием и вашего внутреннего состояния и вашего тона. Давайте переменим разговор.

Павел ушел, на всякий случай не оставив Дмитрию Дмитриевичу своего адреса.

Глава десятая

БРАТ ВЛАДИМИР

Владимир Александрович Андреев, двоюродный брат Павла, проснулся в воскресенье утром в очень плохом настроении. Последнее время это стало случаться чаще и чаще. Владимир перевернулся на другой бок на перине, в которой тонуло его сытое полное тело, и попробовал снова заснуть, чтобы разогнать липкие, неотвязные мысли. Но заснуть ему так и не удалось: мать, спавшая в той же комнате на другом диване и скрытая от него столом, начала противно похрапывать. Стареет, — с раздражением подумал Владимир. Он любил мать, привязанную к нему животной безумной привязанностью, но любовь не заменяла уважения. С детских лет Владимир привык к тому, что мать окружена поклонниками, что они дарят ему дорогие игрушки, а матери бриллианты, что они приносят вкусную закуску и сладости, — это было удобно, приятно, иногда весело, но унизительно. Маленький Володя очень рано перестал слушать мать, часто грубил ей, но постепенно понял, что мать, по существу, глубоко несчастный человек, требующий поддержки и помощи.

Как полный контраст к их жизненному укладу, рядом был уклад семьи Павла. Несмотря на частые ссоры, сестры периодически жили вместе, и тогда Володя из свободной распущенной обстановки, создаваемой матерью, попадал в ежовые рукавицы тети Веры. Жизнь в семье Истоминых текла по часам, размеренная, строгая и ясная. Мать часто в сердцах шлепала сына, но следом за этим начинала его ласкать и, в конечном счете, он всегда поступал так, как ему хотелось. У тети Веры его ни разу не ударили, но зато приходилось слушаться одного взгляда, не допускающих возражений глаз тетки. Володя любил и Павла и Веру Николаевну и очень их уважал, но в их семье было трудно и очень часто обидно, обидно за то, что мать как бы осуждалась всем строем их жизни.

Сначала, во время периодических ссор и разъездов сестер на разные квартиры, отношения братьев почти не портились, позднее Володя сам начал отходить от Павла.

Павел увлекся церковью, Достоевским, Владимиром Соловьевым; Володя начал курить и ухаживать за барышнями. В это время Володе стало неприятно бывать у тети Веры и встречаться с Павлом. Павел постоянно выдумывал ненужные сложности, только запутывавшие простые реальные людские отношения, а тетя Вера смотрела на шестнадцатилетнего племянника с явным осуждением. Только что пробудившиеся страсти и инстинкты искали свободного выхода; все, кто требовали их обуздания, делались или скучными или вызывали к себе враждебное отношение. Жить дальше от Истоминых было удобнее и легче.

Храп с соседнего дивана усилился. Владимир перевернулся на спину, открыл глаза, протянул руку к аккуратно повешенному на спинку стула пиджаку, достал портсигар и закурил. Пуская клубы дыма, он вспомнил, что Зина просила непременно зайти к ней сегодня, чтобы провести вечер вместе. В то же время он еще раньше сговорился, что зайдет после обеда на службу к Ольге Васильевне: днем она кончала срочную работу, а вечером приглашала к себе.