Казанова - Эндрю Миллер

Казанова снял башмаки и бесшумно спустился по лестнице. Жарба убирал остатки вечернего пиршества, выкидывая пустые бутылки прямо в снег. Должно быть, он пьян, решил шевалье, или всегда убирает так, а я просто не обращал внимания.

— Тс-с-с! Жарба!

Слуга повернулся, посмотрел, кивнул и выбросил за дверь еще одного «мертвяка». Казанова напряженно прислушался, однако бутылка упала в снег, как монета на дно столь глубокого колодца, что всплеск доносится только во сне.

глава 8

Ее нашли наутро в саду, почти погребенную под свежевыпавшим снегом. Рядом косо клонилась пустая винная бутылка, словно могильный камень. Бабушку отыскала Шарпийон. А шевалье и Жарба в это время тщательно прочесывали дальние окрестности. Вскоре рядом с покойницей собрались все женщины. Магия горя подействовала даже на девочку-служанку, и она в оцепенении уставилась на свою умершую госпожу. Женщины рыдали. В этом плаче было что-то неудержимое и пугающее. Казанова вернулся и наблюдал за ними из окна холла. Он ощутил, что у него зудит кожа, как от герпеса. А кошка в испуге спряталась от людей и забилась в какой-то тайник.

— Вам нужно выйти к ним, мсье, — посоветовал Жарба.

— Я спущусь через несколько минут, — откликнулся шевалье. — Не беспокойся.

В Серениссиме люди умирали легко и даже весело, сбрасывая с себя жизнь, как шелковый чулок. Они знали, что их уход не должен мешать остальным делать свои дела и назначать бесконечные встречи и свидания. Конечно, каждый видел красные лодки, плывшие в сторону кладбища Сан-Микеле, но старался не портить себе настроение.

— Жарба…

— Да, мсье?

— Как по-твоему, смерть — это мужчина или женщина?

— Моя смерть или ваша, мсье?

Они внесли бабушку Аугспургер в дом, завернув ее в одеяло, и уложили на стол для фаро, окоченелую, как полено.

— Как она могла там очутиться? — спросила Шарпийон. Ее глаза распухли от слез.

— Возможно, моя дорогая, Жарба выбросил ее вместе с бутылками, — отозвался Казанова. Он не спал всю ночь. У него начиналась истерика.

Как ни странно, все женщины захватили с собой черные платья. Даже служанка переоделась в траурный наряд, словно была готова к похоронам. Жарба и Казанова завязали на рукавах черные ленты, срезав часть подкладки одного из плащей шевалье. В ногах умершей горела свеча. По столу для фаро разлилась лужа сальной воды и капала на пол. Никто не притронулся к еде. Никто не проронил ни слова. Когда поздно вечером заплаканные и громко сморкавшиеся женщины отправились спать, держа друг друга за руки, Жарба взглянул в глаза хозяину и сказал:

— Мсье, ее нельзя здесь оставлять.

Казанова пожал плечами и ответил:

— А куда она может уйти?

Они обогнули дом, вылили воду из дождевой бочки, плотно укутали старую даму в одеяло и засунули в бочку, присыпав и утрамбовав снегом, точно это не труп, а кусок шербета или сицилийские фиги. Запечатали крышку свечным воском и отнесли бочку в дальний угол сада, где лежали сучья для костра. На ее боку шевалье камнем своего кольца процарапал надпись:

— Так мы говорим в Венеции, — прошептал он, поглаживая дерево.

Прошло три дня, пока дороги очистились от снега и грязи и они смогли нанять желтый, сверкающий экипаж, подъехавший к усадьбе с постоялого двора. На обоих бортах его красовались названия дюжины английских торговых городов и фигура с крылатыми ногами — Гермес, указывавший путь к дальнейшей цели. Бочка не проходила в дверь экипажа, и ее устроили в корзине на запятках, придавив остальным багажом. Осмотревшись и снова заплакав, женщины уселись в карету. Шарпийон настояла, чтобы Жарба отправился вместе с ними. «Он — единственный разумный человек», — пояснила она.

Сразу после смерти бабушки дамы начали глядеть на Казанову с нескрываемой враждебностью, мысленно обвиняя его во всех грехах, и он решил не возражать. Шевалье стоял под буком и махал им вслед. На его глазах экипаж с драгоценным грузом закачался, будто пьяный, между заснеженными изгородями. Они скрылись из вида, но потом Казанова снова заметил их в миле от усадьбы ползущими по холму на другой стороне селения. Карета поднялась на холм, немного помедлила, пока кучер проверял тормоза, и опять исчезла из поля зрения, хотя шевалье по-прежнему не отрывал глаз от узкой прорези дневного света, где они только что стояли.

Он вздохнул и вернулся домой. Тяжело ступая, поднялся по лестнице и улегся на кровать Шарпийон. Ее запах еще не выветрился. Духи были недорогими, но, поглощенный своим одиночеством, он вдыхал их, как эфир жизни. Потом Казанова принялся пересчитывать курсы разных валют — франки к гульденам, гульдены к кронам, кроны к драхмам и драхмы к шиллингам, надеясь поскорее уснуть. Но это ему не удавалось. Он передвинул голову на подушке и почувствовал, как что-то уперлось ему в затылок. Протянул руку и вытащил книгу — роман, который видел в Лондоне, сидя в ее комнате на Денмарк-стрит. Начал его читать — какая-то французская дребедень, однако история, изложенная скверным языком, со своими нелепыми идеями, отчего-то очаровала шевалье. Он листал страницы и был благодарен судьбе, что нашел такой прекрасный способ отвлечься. Когда Казанова дочитал до конца пятую главу, где молодой герой только что обнаружил другого поклонника своей возлюбленной, прятавшегося в шкафу, на лицо ему упала заложенная между страницами красная роза. Она увяла, засохла и походила на свою бледную тень. У розы не было шипов, лишь крохотные темные раны, и шевалье вспомнил, как он срезал эти шипы и подарил цветок девушке при их первой — нет, второй, встрече. Казанова прикоснулся губами к лепесткам, встал с кровати, сбежал вниз по лестнице, распахнул дверь и помчался по саду, расплескав по дороге брызги грязи.

— Мари! — закричал он, и эхо его голоса разнеслось по равнине. — Мари! Мари!

«Мой дорогой Джонсон, — признался он в письме, сидя ночью в своем кабинете и мучаясь от бессонницы и усталости. — Возможно, сначала я напишу одну короткую повесть. Историю или быль о человеке, живущем в глухом селении. Он пытается придать своей жизни смысл, делает все, что в его силах, но у него ничего не получается. Одна его катастрофа сменяется другой, словно у слепого на пожаре…»

Он поднес свечу к окну. Неужели он думает, что в ответ вспыхнет пламя другой свечи и откуда-то в этом синем, сочащемся влагой мире на него посмотрят другие глаза?.. Кто знает… Шевалье приблизился к оконному стеклу.

Часть четвертая