Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

Свернув в узкий, лишенный мостовой переулок с редкими керосиновыми фонарями, он прошел мимо того места, где когда-то поручик журил его за курение на улице, и вдруг обмер: этот же самый поручик шел навстречу, такой же большой, толстый, с черными рожками усов над красными губами, с выпученными глазами, в защитной шинели, в портупее, с револьвером и шашкой, являя собою вид боевого офицера. Слава его товарищей, умиравших на фронте, отраженно падала и на него, русского офицера, и он крал ее, как привык красть казенные деньги.

Мазурин вытянулся и отдал честь. Поручик с надменным видом прошел мимо, но, покосившись на солдата, остановился.

— С фронта? — отрывисто спросил он.

— Так точно, ваше благородие!

Офицер опустил руку в карман шинели и достал полтинник.

— Выпей за мое здоровье!

Мазурин знал испытания потяжелее этого. Он был выдержан и хладнокровен. И все же рука его дернулась назад. Он с усилием поднял ее. Отказываться было нельзя. Солдат не имел права не принять офицерской подачки.

— Покорнейше благодарю, ваше благородие… — глухо проговорил Мазурин.

Он подождал, пока офицер скрылся за углом, и бросил монету в грязный снег.

Подошел к знакомому домику и не мог войти. Долго стоял у ворот. Достал кисет, закурил. Сердце билось неровно и часто, как после трудной работы.

Наконец вошел во двор. Толкнул дверь. В сенях стояла Васена — мать Кати. Она вскрикнула от неожиданности, обняла Мазурина и несколько раз поцеловала его.

— Вот хороший, вот хороший, что приехал! — Она сияла радостью. — Катерина говорила, что обещал, но я, по правде сказать, не верила: дела у вас военные… Ну, садись, садись, раздевайся… Она скоро придет.

Прибежала Нинка, побледнела, увидев Мазурина, и, завизжав, прыгнула к нему, целуя и дергая за бороду. Потом стрелой унеслась и вскоре вернулась вместе с Катей.

— Вот счастье какое! — проговорила Катя.

Он обнял ее и целовал, не в силах оторваться от ее горячих губ.

Нинка, дразнясь, щипала старшую сестру и любовно поглядывала на Мазурина. Васена собрала обед и, по привычке насмешливо поджав губы, поставила на стол бутылку.

— С тобой выпью, — сказала она. — Девкам не дадим.

Пили из зеленоватых граненых стаканчиков. Мазурин спрашивал, как живут в городе, что делается на фабрике. Он пошептался с Нинкой, как прежде, когда она выполняла его поручения, и та, накинув платок, куда-то убежала.

Катя сжимала руку Мазурина.

— А мать не пускала меня к тебе в лазарет, боялась, что в Москве затеряюсь. Но я, как получила от тебя письмо, минуты не могла спокойно сидеть.

Васена, подлив водки в стаканчики, сказала:

— Потом уж отпустила, думаю: нет того любее, как милый.

Мазурин чокнулся с Васеной, крепко обнял Катю.

— На потом оставьте, — насмешливо заметила Васена.

— Ну и мать! — засмеялась Катя, и оба посмотрели на нее, не сердясь, так как знали, что Васена не умеет говорить без насмешки.

Вошел Семен Иванович, сопровождаемый Нинкой. Серенькая его бородка растрепалась, глаза сердито смотрели из-под очков. Он всплеснул руками и прижался щекой к щеке Мазурина.

— Обманула! Обманула! — грозил он Нинке. — Сказала, будто письмо от тебя!

— Выпей на радостях, Семен Иванович, — предложила Васена.

— Выпью, непременно выпью. Знал бы, сам принес бутылку.

Он сел и, вскинув очки на лоб, разглядывал Мазурина.

— Пощипала тебя война… Куда против прежнего похудел! Господи, сколько же воды утекло! Неужели только семь месяцев прошло? Эх, сейчас бы музыку сюда!.. Наливай, Васена.

Он притопнул ногой, глаза его сияли.

— Жаль, что двести лет жить нельзя, — весело сказал он. — Я бы таких делов натворил!..

— Прибедняется, — задорно вмешалась Нинка. — Ты ему, Алеша, не верь. Триста проживет! Здоровье — хоть куда! Как угорь везде вьется, не поймаешь.

— Вот поймаю! — угрожающе приподнялся Семен Иванович. — Молода еще крыльями хлопать. — И, повертываясь к Мазурину, шепнул: — Золотая девка, куда хочешь проскользнет. Все, что ни скажешь, — делает. Она у нас — техник.

— Техник! — задорно подтвердила Нинка. — А кто меня техником сделал? Он! — И, закрасневшись, показала на Мазурина.

— Выпьем, Семен Иванович, — предложил Мазурин. Лицо у него покраснело, левой рукой он обнимал Катю, правой подымал стаканчик с водкой. — Не хочу про войну вспоминать. Забудем сегодня все плохое.

— А я и так хорошим живу, — сказала Васена. — Вот ты приехал — хорошо. Дочки у меня — не налюбуешься. День нынче солнечный, чистый. Вечером ляжешь спать, все плохое как сквозь сито просеешь, ан одно хорошее и останется. А завтра, думаю, еще лучше будет. Завтра не выйдет, я на послезавтра надеюсь. Вот так одним хорошим и живу.

— С мамой не пропадешь, — сказала Катя. — Уж как трудно ни будет, она все равно спокойная.

Когда бутылка опустела, Васена подала чай, Семен Иванович, проворно кинув в рот кусочек сахару, стал пить с блюдца.

— Суд вот в Петрограде будет над нашими депутатами, — сказал он. — Слыхал?

— Поеду туда, — ответил Мазурин. — Хочу до фронта повидать, кого надо.

Старик закивал головой:

— Езжай, езжай… Дерево от корня отрываться не должно.

Разошлись поздно. Мазурин пошел ночевать в казарму.

Ночью батальон вошел в галицийскую деревню. Было темно, ни одного огонька не светилось в избах. Солдаты наталкивались друг на друга, ругались. Долго стояли па улице.

— Пойдем в хату, — предложил Черницкий Карцеву.

Они прошли в самый конец деревни. Сапоги увязали в грязи. Мимо, с коротким воем, метнулась собака. Черницкий свернул к черной хатенке, долго шарил дверь, постучал. За дверью что-то слабо хрустнуло, точно кто-то ходил по соломе, и лишь по слабому движению воздуха Карцев догадался, что дверь открылась. Они очутились в низких сенях. Узенький рыжеватый огонек коптилки осветил деревянную, треснувшую книзу лопату у стены, рассохшуюся кадку. Невысокая женщина, мягко переступая босыми ногами, повела гостей в избу. Там было душно, пахло печеным хлебом.

— Шо ж, сядайте, — певуче сказала хозяйка, ставя коптилку на стол. — И чеботы, коли мокрые, скидывайте, к утру просохнут.

Черницкий поставил в угол винтовку, проворно стащил с себя мешок, отстегнул пояс вместе с подсумками и, усевшись на пол, кряхтя стал снимать мокрые сапоги. Карцев делал то же самое, внимательно разглядывая женщину. У нее было худощавое, смуглое лицо, волосы плоско приглажены на голове. Она неторопливо ходила по избе, что-то брала спорыми, хозяйскими руками, потом ушла за перегородку, и оттуда послышался ее негромкий голос и в ответ женский приглушенный смех.

— Давно уже мы не слыхали, как люди смеются, — сказал Черницкий. — Эх, хозяюшка, попал солдат в теплую хату, услыхал человеческий голос — и уже легче ему жить!

Он встряхнул мокрые портянки и повесил их на веревочке возле печки.

Из-за перегородки вышла хозяйка с большим чугуном в руках, быстро поставила, чуть не бросила его на стол и помахала растопыренными пальцами.

— Горячо! Ухвата под рукой не было. — Она придвинула солонку, нарезала еще теплый черный хлеб щедрыми, толстыми ломтями.

— Ешьте, ешьте, — сказала она и, видя, что Карцев нерешительно косится на хлеб, добавила: — Хоть весь съешьте, я и с собой дам…

— Садитесь с нами, хозяюшка, веселее будет! — сказал Карцев.

— Ночью-то не с привычки еда… — замялась она и протяжно позвала: — Марина! Иди, что ль, с солдатиками супца отведай.

Из-за перегородки, поправляя на голове платок, показалась женщина и, неловко поклонившись, села рядом с хозяйкой. А та, придерживая тряпкой чугунок, чтоб не жгло руки, наливала суп в глиняную миску.

Солдаты ели быстро, с аппетитом, а хозяйка все подливала, нарезала и подсовывала хлеб.

— Спасибо, — Карцев положил ложку на стол. — Давно так вкусно не ел!

Черницкий посмотрел на него с упреком. Вот чудак! Не мог подождать со своей благодарностью… А он только во вкус вошел!

Марина поднялась, чтобы убрать со стола. Хозяйка удержала ее. Черницкий, бережно доставая крошечную щепоть драгоценной махорки, спросил:

— Сестры?

— Нет, я чужая ей. Беженка, — сказала Марина. — Мужа моего убили, деревню казаки пожгли. Вот и живу у нее…

Марине было лет двадцать, не больше. В глазах не замечалось горя. О пережитом говорила так, будто оно давным-давно прошло.

— Война!.. Кто без печали нынче ходит? — вздохнула, подымаясь, хозяйка. — Слез людям не хватит, если все вспоминать.

Черницкий сочувственно кивнул головой.

— Муж на войне?

— В плену. Вот уже полгода. Только одно письмо получила. Там ему лучше, думаю, чем на войне. Хоть живой вернется. Есть ведь и там хорошие люди… А мне что? Одна живу, детей нет, управляюсь потихоньку…