Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

Он крепко, как бы проверяя силу Мазурина, стиснул его руку и ушел. Горничная принесла чай, сухарики, сыр, холодное мясо.

— Пожалуйста, ешьте больше, — попросила Лена так жалобно, что Мазурин засмеялся. — Вам, после ранения, надо поправляться, и мне хочется, чтобы вы скорее выздоровели, скорее стали сильным!.. Вы не смейтесь. Я ведь знаю, что вы мечтаете о новой, чудесной жизни. Я не скажу, что во всем с вами согласна, но вы упорный, вы не поступитесь своими идеями, и я очень, очень ценю за это вас… Ведь вы романтик, Мазурин, правда?

Он усмехнулся.

— Вы еще зайдете ко мне? — спросила Лена, когда Мазурин встал. — Я очень одинока. Папа занят весь день, а с мамой я никогда не была близка…

— Не знаю… Может быть… — пообещал он, улыбнувшись.

Мазурин медленно шел по улицам. Витрины магазинов сверкали электрическими огнями. Он остановился перед одной из них. Роскошный английский драп мягкими волнами стлался по бархатной подставке. Рядом лежали бобровый воротник, серебристая каракулевая шубка… И вдруг ощутил недовольство собой, что был в богатой квартире, беседовал с инженером, который, как это видно по его отношению к забастовке, владеет фабрикой, работающей на войну, и здорово, наверно, наживается.

«Зря пошел», — с досадой подумал он.

И вспомнилась ему Катя, и тоска взяла его. Как хорошо было бы увидеть ее, да скорее, скорее…

В госпитале дежурный выругал его за опоздание. В палате горела только одна лампочка. Несмотря на позднее время, никто еще не спал. Огоньки папирос светились на кроватях. Больные вполголоса разговаривали. Солдат с лимонным от желтухи лицом, сосед Мазурина по койке, говорил присевшим возле него товарищам:

— Через наш этап их целые тысячи проходили. Русинов и чехов было много, они по-нашему понимают. Ну вот, встретил я, значит, там одного человека, из Моравы — губерния у них такая, в Австрии… Хороший человек. Приятно его слушать. Он видел много русских пленных. А теперь, говорит, у австрияков наши пленные. Как же это понять?

Тут рассказчик поднялся, сел на кровати и многозначительно обвел глазами своих слушателей.

— Как же это понять? — повторил он, упирая на каждое слово. — А вот как. Происходит обмен народом. Идут русские к австрийцам, австрийцы — к русским. А начальство что хошь, то и делай. — Он засмеялся. — Сами подумайте, ребяточки, что может получиться? Прекращение войны, ей же богу. Людей — в бой, а они — в плен. Разведку шлют, а разведка — тоже в плен. Иди устереги вот так всю армию!

— Не устережешь, — заметил какой-то больной. — Однако же долго придется нам перебегать друг к другу. Я бы другое хотел… Скорее бы отказаться всему народу воевать!

— Нам полковник давеча про землю распространялся, — заговорил костлявый солдат. — Завоюем, мол, германцев, и дели, дели, значит, их землю.

— Жди! — послышался чей-то сердитый голос. — Дураку только бы болтать.

В палату вошла толстая санитарка и строго приказала спать.

— Доложу вот дежурному врачу, полуношники! Курите в палатах, разговариваете…

Ее осыпали веселыми шутками.

Она махнула рукой, ушла. Разговоры понемногу стихли.

На следующий день дежурная сестра, войдя в палату, окликнула Мазурина.

— К вам пришли, больной, — сказала она и ворчливо добавила: — Сегодня неприемный день… только уж ладно… для вас.

Он пошел, недоумевая, кто бы это мог быть. Знакомых у него здесь не было, а Чантурия по конспиративным соображениям вряд ли бы пришел.

В приемной на стуле сидела девушка. Больше никого не было. И еще прежде, чем Мазурин узнал ее, острое чувство радости охватило его.

— Катя! — крикнул он, и она уже бежала к нему, прильнула к его груди.

Они сели, держась за руки, и торопливо говорили, перебивая друг друга.

— Нет, ты скажи, как приехала… и так неожиданно… вот хорошая, вот милая… Догадалась, да?

Она смеялась и опять целовала его.

— Страшный ты, Алеша, — говорила Катя, и глаза ее излучали любовь, — ты бы бороду сбрил, к чему она тебе, молодой же ты…

— Хотел проверить, будешь ли ты меня, бородатого, любить, — пошутил Мазурин. — Ну, рассказывай, что там дома? Мать здорова? А Семен Иванович как? На фабрике тихо? Нет, до чего же хорошо, что ты приехала!..

И она старалась ответить сразу на все его вопросы, не выпускала его руки и заботливо спросила:

— Вот глупая какая, совсем забыла! Как твоя рана, Алеша? Не мучит, нет? Очень уж ты подался. Отпуск тебе дадут? Не сразу же на фронт отправят, да?

— Да рана-то что… заживет. Отпуск, конечно, дадут.

— Вот ты и приезжай к нам!

— Приеду… А потом дня на два придется поехать в Петроград. Есть там важное дело. А ты скажи, как тебя с фабрики отпустили? Родная ты моя…

Пришла сестра, хотела сказать, что надо кончать свидание, но, поглядев на них, ушла, ничего не сказав. Наконец Катя поднялась, объяснила, что надо успеть на поезд, передала мешочек с гостинцами.

— Мама пекла, ешь на здоровье.

Никак они не могли расстаться, все говорили, целовались.

— Так ждать тебя, Алеша?

Он охватил всю ее горячим взглядом.

— Жди! Обязательно! Спасибо, что приехала…

Он смотрел в окно, видел ее легкую фигурку, удалявшуюся по двору к воротам.

Прошло две недели после приезда Кати. Мазурин получил отпуск на двадцать дней и решил ехать в Егорьевск, а оттуда — в Петроград. Чантурия он видел еще раз. Худой, небритый, тот бегал-по комнате.

— Понимаешь, какой подлец, ах, какой подлец! — не здороваясь с Мазуриным, сказал он. — Сволочь какая!..

— Ты про кого? — спросил Мазурин.

— Про кого, про кого? Про Чхеидзе! Он, гадина, на свободе! Он в Сибирь с депутатами-большевиками ведь не поедет, а какие песни поет, какие песни!..

И вдруг лицо его повеселело, он радостно засмеялся и, подмигнув Мазурину, сказал:

— А какой ему прием устроили в Питере?.. Прогнали его рабочие. Чуть не побили, ей-богу. Совсем говорить не дали.

Он тут же отдал Мазурину пачку листовок. Тот спрятал их, простился с Чантурия.

В тот же вечер Мазурин сел в вагон поезда, уходившего с Рязанского вокзала. В грязных фонарях лениво горели толстые короткие свечи, при золотушном их свете, толкая друг друга узлами, пробирались люди, отыскивая, где присесть. Слабый паровоз два раза рванул, прежде чем сдвинуться с места. Вагоны скрипнули и застучали колесами.

Перед Мазуриным неподвижно сидел одноглазый человек. На вопрос, куда он едет, одноглазый ответил:

— Кочуем, кочуем… Наше дело простое: где положат, там и лежим.

Низким, придушенным голосом, таким же большим и тяжелым, как его лицо и тело, он рассказывал о себе:

— Таких, как я, много. С кем бы из нашего брата ни поговорил, всегда свое узнаешь: нужда, работа до ночи, обязательно несчастье какое-нибудь… Скажешь, что вон глаз на заводе взрывом выбило, а мне отвечают: и у нас такой случай был. Живем мы, друг солдат, узенько, по дощечкам, по мосточкам. В сторону редко кто уйдет. Некуда.

Он в упор смотрел на Мазурина. Единственный его глаз вспыхнул недоумением.

— Обидно же, — в раздумье сказал он, — трудно бывает, когда люди, как щенки, вслепую живут… Вот послушай, друг, как это случается. Работал я на паршивом кирпичном заводике. С одного боку к нему дорога подходила, а с другого — овраг, весь в колючих кустах, через кусты тропинка вела. И вот как-то ночью я возвращался на заводик. Спустился в овраг, ищу тропинку, а ее нет. Натыкаюсь на кусты, оборвался весь, не могу пройти! Час бился, другой — измучился. Вот он, заводик, двести шагов до него, а не добраться. Пришлось идти в обход, верст за пять. Утром пришел я в то место, где ночью мучился, посмотрел и охнул: господи, до чего же просто, когда светло. А ночью нельзя… пути не видать…

Он разволновался, засопел и как-то безнадежно повторил:

— Чего хуже может быть, когда пути не видать…

Скоро в вагоне все заснули. Из-под пола доносились беспорядочные, унылые звуки, точно кто-то кашлял там железным заржавленным горлом, кашлял длительно и надрывно. Долго стояли на станциях. В соседнем отделении не переставая плакал ребенок, и никто не унимал его.

Серым утром приехали в Егорьевск. Сошли на деревянный, обледенелый перрон. Мазурин взволнованно осматривался. Отсюда он уезжал на войну, вот тут стояли Катя и Тоня, тут плакали женщины, полковой оркестр играл бравурный марш. Неужели с тех пор прошло только несколько месяцев? Ему казалось, что грань, пересекавшая время, разрезала жизнь, развалила ее на не похожие один на другой миры.

Он шел по улице, смотрел на красные корпуса бардыгинской фабрики, слышал жужжание станков (фабрика работала на армию), потом ускорил шаги. Деревянный, с разбитым настилом мост, незамерзающая от горячих фабричных отходов Гуслянка, белый с колоннадой дом на горе — как это все знакомо и как страшно! Казарма двинулась на него так буднично и грозно, так неумолимо, что он вспомнил фронт как нечто отрадное.