Солдаты вышли из окопов… - Кирилл Левин

— Кто велел выдать топоры? — спросил Уречин.

— Не могу знать! — Испуганный поручик тщетно старался убрать живот, который мягко обвисал поверх ремня и приводил в отчаяние бедного, акцизного чиновника, имевшего несчастье когда-то служить офицером.

Обойдя солдатские шеренги и отрывисто задав несколько вопросов, Уречин отошел в сторону и снял фуражку. Виски у него казались намыленными от седины, красная морщина глубоко прорезала лоб.

— Ну, куда мне их! Необученные, винтовок нет…

И он ушел большими ногами, забыв даже надеть фуражку.

Денисов посмотрел на поручика, пытавшегося что-то докладывать ему, и, не отвечая, подошел к Васильеву.

— Такие, значит, дела, Владимир Никитич, — проговорил он устало. — Надо же воевать. Давайте распределим их как-нибудь. Не сердитесь, если я вам больше подкину. У вас лучший батальон в полку. Помучимся, родной мой, что поделаешь, помучимся…

В тот же день командир полка поехал в штаб дивизии. Начальник дивизии — пухлый человек, еще не старый, безбровый, с детским лобиком и голубыми безмятежными глазами — принял Уречина дома, извинился за беспорядок в комнате (постель была не убрана, на ней валялся дорогой персидский халат, у окна лежали кожаные чемоданы, к кровати был придвинут низенький столик с остатками завтрака) и предложил пообедать с ним. Уречин попросил разрешения сделать доклад. Детский лобик генерала сморщился, голубые глаза укоризненно посмотрели на командира полка.

— Вот что, полковник… всем, что касается тактики и стратегии, у меня ведает Валерий Николаевич, мой начальник штаба. Пожалуйста, доложите ему. Он молодчага. А потом — милости просим отобедать.

Уречин, подавляя недовольство, отправился к начальнику штаба. Тот спокойно выслушал его, подчеркивая красным карандашом какие-то строки на лежащей перед ним бумаге.

— Вот посмотрите, полковник. — Он придвинул к Уречину бумагу. — Я подчеркнул здесь то, о чем вы говорили. Как видите — полное сходство. Вся дивизия жалуется на качество пополнений. Если вам угодно знать, на это жалуется даже весь корпус, вся армия, весь фронт. Очевидно, причины надо искать глубже.

Уречин молча разглядывал его. Он мало знал Валерия Николаевича, которого привез с собой новый дивизионный, но начальник штаба, с его припухшими, видимо от бессонницы, умными глазами, землистым утомленным лицом, понравился ему. Во время их разговора вошел офицер с бумагой. Валерий Николаевич, быстро пробежав ее, написал сверху короткую резолюцию и тут же, обратившись к Уречину, продолжил прерванный разговор:

— Мы, конечно, не бездействуем, выделяем специальные кадры унтер-офицеров и офицеров для обучения пополнений… Выделяем, хотя, признаться, их не хватает и в кадровых частях.

— Но как же быть? — глухо спросил Уречин. — Создавать при полках безоружные команды? Наделать мяса… Ведь и учебных винтовок нет. Видели вы этих солдат? Они даже рассыпного строя не знают.

Валерий Николаевич молчал.

Обед у начальника, дивизии поразил Уречина. Стол был сервирован не по-походному. Сверкающая белизной скатерть, хрусталь, серебро… Закусывали зернистой икрой, швейцарским сыром, балыком. К супу подали крошечные пирожки, таявшие во рту, шницель был золотистым от умело пожаренных сухарей.

— Лимончик, лимончик возьмите, — посоветовал генерал Уречину. — Какой же шницель без лимона? И обязательно картошечку. Как обжарена-то, а?.. Не прячусь — люблю хорошо поесть. Накормленные люди и работают лучше, согласны со мною?

Сам он ел так вкусно, такими округлыми, мягкими движениями действовал ножом и вилкой, так нежно приближал к своим сочным губам каждый кусочек пищи, что Уречин понял, в чем цель и отрада генеральской жизни. С трудом удержался он от едких слов и сейчас же после обеда уехал.

Занятия с пополнением велись с утра до вечера. Каждому из кадровых солдат дали маленькую группу для обучения. На долю Карцева пришлось шестеро: двое старых и четверо молодых. На занятиях он пользовался своей винтовкой, которая по очереди переходила из рук в руки. Боевых патронов оказалось так мало, что на каждого обучающегося отпустили по три выстрела. Но и эти патроны были зря расстреляны. В мишенях едва насчитали десять процентов выпущенных пуль. Первым стрелял у Карцева сорокалетний ополченец — коренастый, с ласковыми глазами. Он недоверчиво посмотрел на винтовку, осторожно вставил приклад в плечо, зажмурил глаза, дернул за спуск и охнул: приклад толкнул его в щеку.

— Негоден я для этого дела, — жаловался он, прося Карцева освободить его от дальнейшей стрельбы, — я вам всю войну испорчу.

Рядом с Карцевым занимался Банька, а дальше — на самой опушке дубовой рощи — Защима. Банька тоненьким голоском покрикивал на ополченцев, иногда даже увлекался, показывая, как надо, рассыпавшись в цепь, вести наступление под неприятельским огнем. Защима действовал иначе. Он увел своих людей подальше и, немного к ним присмотревшись, хладнокровно сказал:

— Слухайте, хлопцы: учиться вам чи не учиться, это мне все равно. Хочете — покажу, как надо немцев убивать, не хочете — и так время проведем.

И, не смущаясь удивленных взглядов ополченцев, он, покуривая махорку, рассказывал им про свою жизнь, про дисциплинарный батальон, про убитого своего врага зауряд-прапорщика Смирнова…

Уже наступила весна, земля под теплым солнцем исходила тонким паром. Кое-где в полях работали крестьяне: подростки, старики и женщины.

Вечером полк выступил на позиции. В рядах шли безоружные солдаты пополнения. Смотря на них, Карцев горько усмехнулся:

— Солдатская голова — что тебе трава под косою!..

Два месяца пробыл Бредов в госпитале. У него была прострелена грудь. Солдаты вынесли его из боя, и несколько часов он без сознания лежал на тряской патронной двуколке. Врачи считали его обреченным. Рана долго не заживала, ночами он метался по койке, его одолевали кошмары. То ему казалось, что он лежит на дороге, над ним темное ночное небо, усыпанное белыми лепестками звезд, и вдруг появляется неприятельская армия, лошади топчут его копытами… То он видел Грюнфлисский лес — живой, ползучий, в котором деревья двигались, ветви их извивались, как длинные толстые змеи с мохнатыми головами, хватали русских, душили и бросали на землю смятые, раздавленные тела. Не было спасения в борьбе с дьявольским лесом, и, лежа на земле, распластанный, с переломанными костями, Бредов беззвучно плакал.

Иногда он как бы просыпался, приходил в себя, но эти часы были еще тяжелее. Воспоминания о последних боях невыносимо его мучили, хотелось умереть, чтобы ничего не помнить, ничего не сознавать. Так переживают люди стихийное бедствие, во время которого на их глазах разрушается родной дом и гибнут самые близкие и любимые.

Он выздоравливал долго и трудно. Когда выписали из госпиталя в отпуск, жена увезла его домой. И он опять очутился в том же городке, откуда пошел на войну. Охваченный апатией и слабостью, Бредов целыми днями лежал на диване, безучастно глядя в одну точку. Зоя садилась возле него, долго говорила с ним, плакала, а у него едва хватало силы заметить, что возле него жена — родная, красивая женщина.

Наконец ему позволили встать. Он почувствовал беспокойство. С удивлением ощутил свое тело, движения рук и ног. Сам не сознавая этого, он так сильно ушел от жизни, от обычных будничных ее проявлений, что должен был входить в открывшуюся перед ним жизнь, как в новое, незнакомое место. Опираясь на палку, бродил он сначала по комнатам, а затем — по улицам. Проходя мимо монастыря, вспоминал, как шел здесь в тот день, когда узнал, что ему закрыт доступ в академию генерального штаба. Ему показалось, что все это было бесконечно давно, а прошло всего около года! «Это все случилось с другим, не со мной», — думал он. Когда разглядывал бледные костлявые руки, когда видел в зеркале длинное, с вдавленными щеками, покрытое белой кожей лицо, с мертвыми, выцветшими глазами, тоже думал: «Это не я, это чужой, незнакомый человек…»

Однажды на прогулке он увидел солдата, который шел ему навстречу, и припомнил, что где-то встречал его. Они поравнялись, и солдат, отдавая честь, дружелюбно посмотрел на Бредова.

— Постой, постой, — остановил его Бредов. — Ведь мы с тобой, кажется, вместе были на фронте.

— Так точно, ваше благородие! Вместе с вашей ротой пробивался, когда капитан Васильев выводил нас из Грюнфлисского леса. В то время вас и ранили.

— Да, да… — Бредов почувствовал, как снова заныла рана. — Так ты был при этом?

— Был. При мне ваше благородие и подобрали. Еще Карцев и Голицын перевязали вас и положили на патронную двуколку.

— Ты знаком с Карцевым? Хороший солдат. Смышленый. Не знаешь, что с ним?

— На фронте. Жив ли только — не знаю. Он о вас, помню, очень даже хорошо отзывался.