Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Поэтому термины принимают и такую грамматическую форму, которая, с одной стороны, свидетельствует об их перемещении из языка науки в разговорно-простонародный язык, а с другой стороны, говорит о том, что современный человек готов говорить о своих чувствах отчужденно:

Сублимируючи похоть,Редуцируючи страх,Я приветствую эпохуВ резвоскачущих стихах.

(«Незнайка в Солнечном Городе»[404]);

Сублимируючи столько,охренеть недолго.Шаг один от платонизмак пансексуализму!

(«Sfiga»[405])

Хорошо отрефлектированный запрет на прямое лирическое высказывание, характерный для литературы конца XX века, говорение как бы не от себя, приводит к неупотреблению местоимения «я» даже в контексте признания в любви:

Ах, Наталья, idol mio,истукан и идол!..Горько плачет супер-эго,голосит либидо!

Говорит мое либидотвоему либидо:«До каких же пор, скажите,мне терпеть обиды?»

(«Ах, Наталья, idol mio…»[406])

Ироническая тональность текста усиливается тем, что маркером отстраненности становится не только сам термин либидо, но и средний род этого термина. Средний род в тексте задан уже словом идол, так как в терминологии Фрейда Ид — Эго — Супер-Эго слово Ид означает ‘бессознательное’ и в русских переводах часто обозначается словом Оно. Автор как бы снимает с себя ответственность за свои чувства, но при этом он воспроизводит традиционный образ любви как стихийной силы. В этих стихах термин либидо, вошедший в массовое сознание и созвучный слову лебедь — со всей символикой соответствующего образа в фольклорной лирике, — напоминает о сочетании лебединая песня, тем более что в стихотворении либидо голосит.

В стихах Тимура Кибирова далеко не только термины отсылают к теориям, провоцирующим на то, чтобы человек воспринимал свою личность, свои чувства и намерения в постмодернистских конвенциях.

В литературной среде широко известны слова Умберто Эко о невозможности прямого лирического высказывания в постмодернизме:

Постмодернистская позиция напоминает мне положение человека, влюбленного в очень образованную женщину. Он понимает, что не может сказать ей: «люблю тебя безумно», потому что понимает, что она понимает (а она понимает, что он понимает), что подобные фразы — прерогатива Лиала. Однако выход есть. Он должен сказать: «По выражению Лиала — люблю тебя безумно». При этом он избегает деланой простоты и прямо показывает ей, что не имеет возможности говорить по-простому; и тем не менее он доводит до ее сведения то, что собирался довести, — то есть что он любит ее, но что его любовь живет в эпоху утраченной простоты. Если женщина готова играть в ту же игру, она поймет, что объяснение в любви осталось объяснением в любви.

(Эко, 2002: 77)

Следующее стихотворение Кибирова представляет собой структурную цитату этого фрагмента:

ПРИЗНАНИЕ

Хочу сказать тебе о том,что я хочу сказать тебео том, что я хочу сказатьтебе о том, что я хочутебе сказать о том, что яхочу сказать тебе о том,что я хочу![407]

Фрактальная структура[408] текста, говорящая как будто о бессилии сообщить о своем желании, на самом деле все же через назойливый повтор, настойчивое кружение на месте, в этом случае дает возможность сказать хотя бы главное личное слово хочу. Обратим внимание на то, что в начале текста оно почти бессмысленно (и осталось бы бессмысленным, если бы дальше было сказано то, чего автор хочет). А в конце текста это же слово, за которым следует восклицательный знак, оказывается содержанием высказывания, именно личным словом: хочу!

При всем формальном разнообразии стихов Кибирова в разные периоды его жизни инвариантом поэтики этого автора является противоречие между тягой к высокому слову (соответственно к высокому чувству) и насмешкой над ними же. Причем сниженность высказывания оказывается средством для его возвышения, особенно в стихах молодого Кибирова (например, в поэме «Л. С. Рубинштейну»), В поздних стихах направленность рефлексии часто бывает и противоположной, однако понятно, что автор сохраняет свои ценности, осуждая саму амбивалентность. Естественно, это проявляется в стилистических контрастах:

Бубни теперь, что смерть амбивалентна,что ты воспрянешь в брюхе родовом,что удобряют почву экскременты,и в этих массах всё нам нипочем.

(«Конспект»[409])

Сам язык располагает к тому, чтобы очень похожие слова (а в прошлом варианты одного слова) звучали и торжественно, и насмешливо:

«Жизнь прекрасна! Смысл есть!» —гласит мое мировоззрение!Но мое же мироощущениеголосит — «Не про вашу честь!»

(«В альбом Н.Н.»[410])

В поэме «Кара-Барас (опыт интерпретации классического текста)» можно видеть, как, глумясь над собой, Кибиров вписывает в стихотворение К. Чуковского «Мойдодыр» эпизоды своей жизни, а также историю собственного мироощущения в терминах философии, тем самым представляя поиски смысла жизни как сказку для детей и как детскую болезнь. Поэтика текста Кибирова основана на резком стилистическом контрасте — великолепно простой язык сказки Чуковского с ее плясовыми хореями комментируется утрированно наукообразной прозой, содержащей преимущественно клише:

ИдеалУбежал…

(Нет, лучше эквиритмически) —

ИдеалыУбежали,Смысл исчезнул бытия,И подружка,Как лягушка,Ускакала от меня.

Я за свечку,(в смысле приобщенияк ортодоксальной церковности)Свечка — в печку!Я за книжку,(в смысле возлагания надеждна светскую гуманитарную культуру)Та — бежатьИ вприпрыжкуПод кровать!(То есть — современная культураоказалась подчинена не высокойдуховности, коей взыскует лирическийгерой, а низменным страстям,символизируемым кроватью как ложемстрасти (Эрос), смертным одром(Танатос) и местом апатического илинаркотического забвения (Гипнос).)

Мертвых воскресенья чаю,К Честертону подбегаю,Но пузатый от меняУбежал, как от огня.

Боже, боже,Что случилось?Отчего жеВсё кругомЗавертелось,ЗакружилосьИ помчалось колесом?(В смысле ницшеанскоговечного возвращения илибуддийского кармического ужаса,дурной бесконечности —вообще всякой безысходности.)

ГностицизмЗа солипсизмом,СолипсизмЗа атеизмом,АтеизмЗа гностицизмом,ДерридазаМ. Фуко.(Деррида здесь помещенболее для шутки,М. Фуко — более для рифмы)[411] —

Все вертитсяИ кружитсяИ несётся кувырком!..<…>

ЭПИЛОГ

Короче — чего же ты все-таки хочешь?Чего ты взыскуешь? О чем ты хлопочешь?<…>Вот эту прохладув горячем бредус тех пор я ищуи никак не найду,вот эту надеждуна то, что Отец(как это ни странно)придет наконец!

И все, что казалосьневыносимымдля наших испуганных душ,окажется вдруг так легко излечимым —как свинка, ветрянка,короче — коклюш![412]

В «Эпилоге» сборника «Кара-Барас» на языке, далеком от какой бы то ни было стилизации (и от сказки Чуковского, и от наукообразных оборотов речи), рассказывается о том счастье, которое испытал больной ребенок, когда отец принес ему мандарины[413]. Во времена детства Кибирова мандарины были такой редкостью, что воспринимались как чудо. Заглавная буква слова Отец в процитированном фрагменте тоже является своеобразным элементом комментария: упование на Бога оказывается противопоставленным высказыванию Я за свечку, / (в смысле приобщения / к ортодоксальной церковности). Рискну предположить, что смысл переключения строчной буквы «о» на прописную «О» связан и с графическим обликом буквы (ср. строки: Боже, боже, / Что случилось? / Отчего же / Всё кругом / Завертелось, / Закружилось / И помчалось колесом? (в смысле ницшеанского вечного возвращения или буддийского кармического ужаса, дурной бесконечности — вообще всякой безысходности) (Кибиров, 2009-а: 579).