Языки современной поэзии - Людмила Зубова

Упоминание ланкастерских школ в строфе Одари их ланкастерской школой / и привычный оброк отмени, / позабавься с белянкой веселой, / только ближе не надо, ни-ни! находит соответствие в русской литературе, например, у Грибоедова, Гоголя, Пушкина[394]:

Х л е с т о в а: И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних / От пансионов, школ, лицеев, как бишь их, / Да от ланкарточных взаимных обучений.

(А. С. Грибоедов. «Горе от ума»)[395];

Почтмейстер заметил, что Чичикову предстоит священная обязанность, что он может сделаться среди своих крестьян некоторого рода отцом, по его выражению, ввести даже благодетельное просвещение, и при этом случае отозвался с большою похвалою об Ланкастеровой школе взаимного обученья.

(Н. В. Гоголь. «Мертвые души»)[396];

«Что за чудо! — говорил Алексей. — Да у нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе».

(А. С. Пушкин. «Барышня-крестьянка»)[397]

Обратим внимание на то, что сюжет «Барышни-крестьянки» основан на мнимых пересечениях границы: барчук думает, что перед ним крестьянка, а ряженая барышня делает вид, что вторгается в чуждый ей мир.

Конечно, у Кибирова есть много стихов с другими, весьма изобретательными и вполне органичными способами внедрения в текст явных и скрытых цитат и реминисценций, есть много текстов, в которых чужая речь — это речь разных социальных слоев, разных стилей. Но и этого, разумеется неполного, анализа литературного многоголосья, вероятно, достаточно, чтобы почувствовать, как, в общем-то, давно известный и достаточно тривиальный прием может приобретать глубокий смысл.

Цитатная поэтика Тимура Кибирова представляет собой своеобразный музей, в котором постоянно устраивается переучет, проводятся исследования, а выставки превращаются в замысловатые и осмысленные художественные произведения, и при этом все экспонаты этого музея словесности оживают в театральном действе и тем самым получают возможность не только свидетельствовать о прошлом, но и участвовать в современной жизни.

Рассмотрим еще один аспект поэтики Кибирова, связанный с филологической рефлексией: включение в его тексты научной лексики. Многие термины разных наук и научных направлений вошли в массовое употребление как знаки престижности, часто без четкого понимания значений этих терминов говорящими и пишущими.

Рефлексия Кибирова больше всего направлена на термины структурализма и фрейдизма, что частично отражено в статье Н. Г. Бабенко (Бабенко, 2002). Основные выводы, представленные в этой статье, несколько противоречивы, но верны именно в самом этом противоречии: для сборника Кибирова «Интимная Лирика» характерно «подчеркнуто личное лирическое переживание постмодернизма как культурного явления, в русле которого работал и наш автор, [оно — Л.3.] заместило традиционные мотивы лирики» (Бабенко, 2002: 127); Кибиров «иронизирует над возведением поисков книжного чужого в ущерб живому своему, видя в этом опасность утраты способности к самоидентификации» (Бабенко, 2002: 131). Действительно, и замещение традиционных мотивов лирики сопровождается у этого автора иронической рефлексией, и самоидентификация поэта, основанная на синтезе личного и книжного, становится постоянным мотивом самоуничижения.

Один из самых выразительных антиснобистских текстов таков:

Мы говорим не дискурс, а дискурс!И фраера, не знающие фени,трепещут и тушуются мгновенно,и глохнет самый наглый балагур!И словно финка, острый гальский смысл,попишет враз того, кто залупнется!И хватит перьев, чтобы всех покоцать!Фильтруй базар, фильтруй базар, малыш!

(«Мы говорим не дискурс, а дискурс…»)[398]

В этом случае Кибиров и не пытается разобраться в том, в чем разобраться невозможно (может быть, пока):

В русском языке иногда пытаются различать дискурс (американоязычная версия по-русски предполагает ударение на первый слог) и дискурс (франкоязычная версия с ударением на второй слог) в значениях соответственно «сверхфразовое единство» или «социально-упорядоченный механизм порождения речи», однако такое разведение, воспринимаемое лишь на слух, не может быть последовательным и продуктивным[399].

Достаточно того, что такая речь названа феней, а ее носители противопоставляют себя «фраерам», как уголовники. Как пишет Н. Г. Бабенко, ссылаясь на теорию М. Фуко, это тот случай, когда при употреблении термина «воля-к-знанию» обратилась «волей-к-власти» (Бабенко, 2002: 129).

В другом стихотворении Кибиров дает грубые, но очень точные характеристики явлениям, обозначенным терминами, в том числе и словом дискурс:

Перцепция с дискурсом расплевались —она его считает импотентом,а он ее безмозглой блядью. Что ж,она и впрямь не очень-то умна,а у него проблемы с этим делом.Все правильно. Но мне-то каково?

(«Перцепция с дискурсом расплевались…»[400])

Действительно, восприятие, называемое в психолингвистике и философии перцепцией, изменчиво и разнонаправленно, но от восприятия ускользает та обширная и неконкретная информация, которая обобщена термином дискурс[401]. Дискурс же без связи с восприятием бессилен передать какую-либо информацию и потому оказывается неспособным выполнять свое предназначение.

Интересно, что в этом тексте Кибирова понятия, обозначенные терминами, получившими широкое распространение в XX веке, употребляются в соответствии с поэтикой символистской персонификации абстракций, и в то же время отношение между понятиями объясняется языком бытовых скандалов.

Сам термин легко превращается в ругательство:

Что «симулякр»? От симулякра слышу!Крапива жжется. А вода течеткак прежде — сверху вниз. Дашевский Гришана Профсоюзной, кажется, живет.

О чем я то бишь? Да о том же самом,О самом том же, ни о чем ином!По пятьдесят, а лучше пó сто граммов.Потом закурим. А потом споем.

(«Что „симулякр“? От симулякра слышу!..»[402])

Обратим внимание на то, что слово симулякр (обозначающее фикцию — «копию без оригинала») очень естественно принимает на себя роль инвективы: оно и этимологически родственно, и подобно (как фонетически, так и семантически) знакомому бранному слову симулянт (которое раньше тоже было термином). То звуковое различие, которое есть между словами симулянт — симулякр, придает структуралистскому термину более грозный облик.

Примечательно, что контекст слова — набор прописных истин (то есть банальностей) и предложение выпить и спеть. Речь идет о том, что банальные слова и банальное поведение предстают и неким подобием жизни (что соотносится с понятием симулякра), но они и спасительны. Не случайно в этом тексте речь увязает в повторах: О нем я то бишь? Да о том же самом, / О самом том же, ни о чем ином!

При том, что лиричность поэтических текстов Кибирова очевидна, Кибиров чаще всего очень неодобрительно, а иногда даже и зло смотрит на себя чужими глазами:

Это фиксация,а не страсть роковая.

Это фрустрация,а не смерть никакая.

И не песнь лебединая это,а сублимация.

Страх пресловутой кастрации…Я понимаю…

Ну-с, давай, диагност!Это, в сущности, тост.Так махнём же по первой, не чокаясь.

(«Психотерапия»[403])

Здесь примечательно то, что терминам фрейдизма, не способным сочувственно обозначить состояние влюбленности, предлагается сомнительная альтернатива: это состояние адекватно не могут передать и такие штампы романтизма, как страсть роковая и песнь лебединая (к тому же представленные с традиционно-поэтической инверсией, что является синтаксическим клише).

Поэтому термины принимают и такую грамматическую форму, которая, с одной стороны, свидетельствует об их перемещении из языка науки в разговорно-простонародный язык, а с другой стороны, говорит о том, что современный человек готов говорить о своих чувствах отчужденно:

Сублимируючи похоть,Редуцируючи страх,Я приветствую эпохуВ резвоскачущих стихах.

(«Незнайка в Солнечном Городе»[404]);

Сублимируючи столько,охренеть недолго.Шаг один от платонизмак пансексуализму!

(«Sfiga»[405])

Хорошо отрефлектированный запрет на прямое лирическое высказывание, характерный для литературы конца XX века, говорение как бы не от себя, приводит к неупотреблению местоимения «я» даже в контексте признания в любви: