Девять девяностых - Анна Матвеева

Надя тем временем не сдавалась — развлекала всех общей беседой:

— Говорят, что у Шартье в прежние времена завтракали грузчики с Центрального рынка.

Ада закашлялась, хлеб угодил, как мама говорит, «не в то горло». Маленькая Ада спрашивала: а сколько у человека горл? Или надо говорить — «горлов»?

Эта маленькая Ада снова выпрыгнула из жеоды железняка — хозяйкой бурой горы. Она услышала слова «Центральный рынок» и увидела не то, что каждый. И вспомнила не Золя и не Жака Ширака.

Ее опять унесло из Парижа — не удержаться! Двадцать шестой трамвай со страшным скрежетом повернул на Московскую и даже как будто слегка завалился набок, высаживая Аду. Олень подхватывает ее под руку — скорее, концерт вот-вот начнется, а им еще нужно купить колготки и тушь для ресниц.

Весь рынок — на ногах. Люди стоят и держат перед собой вещи, как будто прикрываясь. Ада и Олень идут через живой коридор, и откуда-то несутся заклинания цыганок:

— «Мальвины», «Мальвины», берем «Мальвины», девочки!

Джинсы «Мальвины» им точно не нужны. К цыганам у Олени врожденное отвращение — Ада подозревает, что она их попросту боится. Однажды на Амундсена цыганка схватила Олень за волосы — и дернула, так что та даже взвизгнула, бедная. Олень в отличие от Ады никогда не мечтала о том, чтобы волосы у нее росли пореже.

А цыганка стала еще плевать себе на руку, прямо в кулак, где были зажаты волоски:

— Сделаю тебэ по-всякому, лучше заплати!

Олень призналась, что выкупила у нее свои волосинки, как заложников.

Много чего можно вспомнить про этот Центральный рынок.

Как-то раз Ада ждала, пока продавец найдет сдачу, и вдруг почувствовала у себя в кармане куртки чужую руку, прихватившую кошелек. У Ады сильные руки — спасибо этюдам Черни и сонатинам Кулау. Прижала воришке запястье и как закричит:

— Костя! Костя! Иди скорей сюда, меня грабят!

Откуда она взяла этого Костю, потом только вспомнила. Это у нее была такая давняя мечта — чтобы старший брат. Суровый взгляд, а плечи такие, что на каждое можно по кирпичу положить — и не упадут. Он бы научил Аду собирать окаянный кубик Рубика (а то она может только одну сторону), брал бы с собой на рыбалку. Мальчишки во дворе жаловались бы взрослым:

— А чего она своим братом стращает!

К сожалению, этой мечте никогда не сбыться. Нет у нее Кости. Но иногда — в редких случаях — даже мечта помогает.

Воришка затрепетал — прямо как рыбка, которую поймал бы Костя:

— Не надо, не зови его! Я тебе, вот, десять рублей дам.

Ада взяла деньги, разжала свой наручник — воришка полетел прочь, как будто им из лука выстрелили. Такие вот этюды черни.

Начинающий, наверное, был, — думала она теперь в «Шартье», почему-то — с симпатией.

А пьяные гостьи тем временем завели с Надей и Дельфин неприятную беседу. Дельфин участвовала в разговоре пассивно — соглашалась со всем сказанным, кивала и мыслями находилась едва ли не так же далеко отсюда, как и Ада. Несчастная Надя отдувалась за всех.

— Вот ты, Надька, живешь в Париже, — говорила Красотка, — и думаешь, что мы тебе завидуем.

Вонючка отрицательно покачала головой, предугадывая следующую мысль.

— А мы не завидуем! — продолжала Красотка. — Да, здесь красиво, и вкусно, и магазины… Но ведь ты полностью вырвана из питательной среды родного языка! Дочь уже почти не хочет говорить на русском, верно, деточка?

— Не хочет, — подтвердила Дельфин.

— Но ведь это очень плохо для нее, — сказала Вонючка.

— Я ей передам, — развеселилась Дельфин.

Надя вздрагивала, пытаясь ответить, но ей каждый раз преграждал дорогу сухой и острый палец Вонючки, ходивший из стороны в сторону, как «дворник» по стеклу машины.

— Мы не хотели тебе говорить, — заявила Красотка, — но ты уже звучишь с акцентом. Тебе нужно как можно больше учить стихов, правда, Зинаида Павловна?

— Правда, — подтвердила Вонючка. — Вот я вам сейчас еще прочту.

Она декламировала Волошина, потом Цветаеву, потом еще какие-то стихи о Париже, каких Ада, к удивлению своему, не знала. Она считала, что знает все.

— Да кто они такие? — спросила шепотом у Дельфин, пока Вонючка кланялась, снова распластав на груди подбородки.

— Артистки, — зевнула Дельфин. — Кстати, у меня есть для тебя очень хорошая работа. Насильно лучше, чем мыть туалеты в кино.

Дельфин делала очень смешные ошибки в словах, но Ада не решалась ее исправлять.

А Надя шикнула на девушек. Не болтайте! Лучше послушайте русскую поэзию. Она, судя по всему, робела перед этими своими подругами. Хотя была раз в сто лучше. И красивее. И добрее.

Вонючка оказалась набита стихами под завязку, они сыпались из нее, как звезды с неба в летнюю ночь. И читала даже не хорошо, а прекрасно — Ада наслаждалась, слушая, а то, что за соседним столиком негромко возмущается французская семья, — ну так что ж.

От еды Аду слегка клонило в сон, но, когда принесли счет, она взбодрилась. Счет был общий, правда, Надя тут же быстро подсчитала, кто сколько должен платить. Подруг это явно расстроило — а вот нечего критиковать людей на их территории! От Адиных денежек Надя отказалась. А неловкая Вонючка уронила с балкона двадцатифранковую купюру, и снизу тут же раздался счастливый смех:

— Денежный дождь!

Вонючка испугалась: вдруг ей не отдадут купюру? Их нравы, гримасы капитализма, чужой монастырь… Но тут Дельфин сбегала вниз, принесла деньги, и Зинаида Павловна потеплела:

— В целом, конечно, прекрасный это город — Париж. А вы, Адочка, тоже учитесь в Сорбонне?

Баш на башне

Бог с ними, этими пожульканными артистками, — пусть их и дальше тошнит стихами и премудростями.

Бог с ними, а Париж — с нами.

Дельфин так осточертела учеба, что она решила купить себе рабыню — для посещения лекций, конспектирования и письменных работ. Единственное условие — не проговориться папан или маман. Даже Татиане — ни слова. Дельфин будет платить Аде наличными раз в месяц — в кинотеатре столько получал разве что директор.

— Откуда у тебя деньги? — спросила Ада.

— Экономия завтраков, — отшутилась Дельфин.

Учиться в Париже — пусть и не за себя, а за ленивую француженку, да еще и на отделении «Литература» — кто сможет от такого отказаться?

Кто точно не сможет — так это Ада.

Из кинотеатра ее отпускали неохотно. Таких старательных работниц, к тому же без вредных привычек — днем с огнем. Если захочет вернуться, двери будут всегда для нее открыты (в том числе и двери в туалетные кабинки).

Сначала Ада, как всякий нормальный человек, хотела совместить одну работу с другой (Паскаль оставался при любых раскладах — на воскресенье Дельфин не покушалась), но ее новая хозяйка запротестовала.

— Мне надо, чтобы ты полностью выкладывалась. Я должна не просто учиться, я должна быть одной из лучших!

Видимо, родители что-то пообещали в обмен на успехи своей «рыбоньке», как называла ее в минуты нежности Надя. Ада, размышляя об этом, отследила внутри себя самой какую-то странную реакцию. Впервые в жизни ей стало по-настоящему обидно за Аду Морозову, одну из лучших студенток Уральского государственного университета. Никто и никогда не пытался подкупить ее — не сулил полцарства и коня в обмен на приятные родительским сердцам записи в зачетной книжке. Ада училась только для самой себя.

А теперь будет учиться для Дельфин.

Первую неделю они ходили на занятия вместе. Ада и не думала, что так соскучилась по учебе — но как вдохнула книжный аромат, так чуть не прослезилась.

Конечно, преподавали совсем не то и не так, как дома. И само здание — Нантер, «колыбель папиной революции», как язвила Дельфин, ничем не напоминало университет в Екатеринбурге. УрГУ — строгий и величественный храм науки. И цвет у него такой приятный, серый, как у мокрого слона.

Нантер похож на скучное офисное строение.

Студентов каких только нет. Вот разве что русских.

Русские появятся позже. Матрешки, благодарственные письма от «Газпрома», сумки «Луи Виттон», брошенные на пол, как туристические рюкзаки в электричке.

Ада — как динозавр — была раньше.

И скрывала всё, что было в ней русского.

Выдавали акцент, тревожный прищур и скулы.

Учиться оказалось легко. И радостно, что не нужно больше драить чужих туалетов.

На второй неделе Дельфин уже не ездила на занятия. Ада и без нее отлично справлялась, даже забывала иногда, что учится не за себя, а за «рыбоньку».

Татиана заволновалась, как будто на расстоянии почуяла перемены в жизни Ады. Звонила, приезжала, а ее всё нет дома и нет. Оставила записку у консьержки: «Ты где? Срочно перезвони!» Ада позвонила в воскресенье, сказала, что нашла другую работу, потом расскажет. Паскаль не дал им долго разговаривать, для него настали сложные времена — отучались и от соски, и от памперсов сразу.