Девять девяностых - Анна Матвеева

Она думала: где же, мерд, я видела эту лохматую девушку? Что-то с ней связано неприятное, скорее всего — родители. Один из этих дурацких званых ужинов, где отец по-прежнему изображает левого интеллектуала. Будьте реалистами, требуйте невозможного!

Дельфин родилась через пять лет после революционной весны, в мае.

Русская мама в минуты нежности звала ее «Мой майский кекс». А в минуты занудства объясняла: «майским кексом» в СССР лицемерно маркировали пасхальный кулич. Мать по сто раз повторяла все свои замшелые истории, Дельфин их уже просто слышать не могла.

Она искренне ненавидела родителей. Давно бы уже съехала от них, но Надя в этом вопросе стояла насмерть. Просто какой-то Сталинград.

У русских взрослые дети живут с родителями долго, этим они похожи на арабов.

Дельфин встречалась в прошлом году с арабом — до сих пор приятно вспомнить. Ничего лучше с тех пор, честно сказать, не было.

Кажется, эта автобусная мочалка приходила к ним домой с Татианой.

К Татиане Дельфин относилась терпимо, она не пыталась воспитывать и даже похвалила однажды ее прическу. А вот дочка у нее была — хуже не придумаешь. Ни внешности, ни ума — сплошь кости да амбиции.

Мочалка тем временем улыбнулась Дельфин — и улыбка эта была такой жалкой, что у Дельфин в животе жарко вспыхнуло сочувствие. Как будто спичку туда бросили, честное слово. Больше, чем родителей, она ненавидела только вот это свое внутреннее сострадание, которое включалось без всякого ее желания.

Мочалка, конечно, из России.

Приятно еще раз познакомиться. Адель. Дельфин. Аншанте.

Языки девушки знали примерно одинаково — Адин французский был равен Дельфиньему русскому. Можно говорить на своем родном — а слушать чужой.

Дельфин собралась выходить за две остановки до Ады. Затянула шарф, ушла было, как вдруг вернулась — резкая, некрасивая. Протянула визитную карточку, там было только имя и номер телефона.

— Приду к тебе в кино, — обещала. — Позвони, договоримся.

Ада позвонила через три дня — было наглухо занято.

Набрала домашний номер. Екатеринбург.

Трубку взял папа и, не дав ей даже слова молвить, выпалил: скоро в Париж приедет человек от Петровича. Он будет ждать Аду 10 марта в шесть вечера у Эйфелевой башни. В черной кожаной куртке, высокий рост, седые волосы. Кирилл Леонидович Буркин.

— Я отправлю с ним деньги, — сказал папа. — Запомнила, куда прийти?

Ничего лучше, чем Эйфелева башня, папа с Петровичем не придумали.

Крайне неудобное место встречи!

Папа с Петровичем не представляли себе, какая она громадная.

Ада и Кирилл Леонидович Буркин будут описывать круг за кругом, пока не встретятся — если встретятся вообще.

Но она придет, конечно же. Тем более — папа отправил деньги. Может, еще что-нибудь — такое, о чем она скучает.

О чем она, кстати, скучает?

Больше всего не хватает книг. «Госпожа Бовари», отвергнутая башкирскими цветами, выучена наизусть. Татиана принесла вялый детектив из серии Bestseller — его оставил кто-то из туристов. Филологи (даже недоученные) без книг быстро начинают болеть и вянуть — это правда.

Еще она скучала по маминым котлеткам и баклажанной икре. Но здесь на Кирилла Леонидовича, конечно, надежды не было.

Еще — по своей удобной кровати, подушке без единого комка и уютному большому одеялу, в которое можно завернуться, как в ковер. В левом углу одеяла — вышивка «Аде от бабушки». Бабушке было важно, чтобы Ада помнила всю жизнь, кто подарил ей такую роскошь.

Она помнила.

Вот прямо сейчас вспоминает.

Еще она скучала по домашним своенравным часам-ходикам, которые вели себя произвольно и сами решали, когда ходить, а когда — стоять. Часы-стоики.

Ада снова набрала номер Дельфин — и та ответила.

Сказала, чтобы Ада приехала к станции «Barbе́s-Rochechouart», к девяти вечера.

Она познакомит ее с друзьями.

Ада помнила, что Дельфин под «домашним арестом».

Ей не очень понравился этот императивный тон.

И встреча была назначена слишком уж в поздний час — Аде после работы совсем не хотелось тащиться на правый берег. На окаянный Монмартр.

Лучше бы Дельфин приехала к ней в кинотеатр — днем был хороший фильм, «Пришельцы». Ада смотрела его раза три, и он казался ей всё лучше с каждым сеансом. И она уже через минуту после появления на экране Жана Рено забывала, что это — Жан Рено. Нет лучше признания для актера, чем скорость, с которой мы забываем его имя, глядя на игру. А какой в «Пришельцах» Клавье! Заодно проверила бы, как у Дельфин с чувством юмора. Вот у Олени с ним был полный порядок…

Олень… Как она там?

В почтовый ящик, который Аде помогла открыть Татиана, упал уже десяток писем из дома — а Олень прислала только два. В первом разнообразными словами ругала Аду и только под конец выдала, как милостыню: «Ужасно скучаю, Адка! Возвращайся!». Второе письмо пришло через три месяца и было мягким и ласковым, мех да шелк — Олень подробно, без халтуры и замалчиваний, пересказывала все городские новости. Некоторые были — удивительные! Аду неприятно покоробило известие о том, что Эль-Маша завела роман с аккордеонистом одной знакомой группы — это доказывало не только то, что аккордеонист страдал слепотой, но и то, что Эль-Маша приблизилась к заветным кущам, вокруг которых Ада и Олень безрезультатно ошивались целый год. Женечкина мохеровая супруга ждала второго ребенка. Олень и Алеша решили жить вместе — и она вот-вот переедет к нему, на Дружининскую. «Не так уж и далеко, кстати, — писала Олень, — если приспособиться к транспорту».

Что еще? В Екатеринбурге открыли «Гёссер-бар» — недалеко от цирка. Очень крутое, по мнению Олени, заведение: пиво здесь черное и горькое, официантки — сплошь в белых блузках, как секретари-референты. Олень случайно пришла в такой же блузке и целый вечер отбивалась от заказов.

Ада читала письмо Олени в свободный вечер — Паскаль болел, и мадам Наташа сидела с ним безвылазно. Ада была нужна ей именно на случай вылазок, а так она и сама неплохо справлялась со своим материнством. За исключением пустышек и памперсов, разумеется, но без исключений редко когда обходится. Это вам подтвердит любой учебник русского языка.

Целое свободное воскресенье — как подарок, но это письмо всё испортило. Одним словом «цирк», которое включило, развернуло, высветило так много всего забытого. На Елисейских полях Ада увидела вдруг свой город — ночной, скупо освещенный… Недорытое метро, ажурный белый купол цирка, похожий на модную шапку размера сто тысяч XXL. Горный институт, рядом с музеем — здоровенная каменюка, жеода бурого железняка. Внутри у этой жеоды — громадное дупло, в котором запросто могла разместиться не одна маленькая девочка, а целый десяток. (Пришлось бы, возможно, утрамбовывать.) Маленькая Ада обожала жеоду — и всякий раз, когда папа брал ее с собой в институт, забиралась туда, как медведь за медом. А теперь в том районе открыт какой-то бар с горьким пивом, где Олень принимают за официантку. И Ады там нет, надо же, как быстро ее все забыли — даже Олень лишь на два письма расщедрилась. А еще журналистка.

И в жеоду бурого железняка прячется какая-то другая девочка.

Ну и что, вскинула голову Ада. Зато она — в Париже. Идет-бредет по Елисеям, так, глядишь, пройдет пешком историческую парижскую ось. На ось, как на кукан, нанизаны стеклянная пирамида, целых три арки, луксорский обелиск, сад Тюильри и Елисейские Поля.

Подумаешь, улица Куйбышева, горький бар и какая-то бурая железяка из прошлого. Да рядом не лежали.

И пусть Эль-Маша подавится своим аккордеонистом. Он, кстати, из всей знакомой группы самый некрасивый.

Ах, Париж!

Вот же я, иду по твоим мостовым, тротуарам, иногда наступаю на канализационные люки, а иногда и на что похуже.

Зачем вспоминать Екатеринбург?

Надо же, какие они длинные, эти Елисеи. Просто какие-то нескончаемые.

В витринах — столько ярких платьев. Оранжевые, розовые, зеленые.

— Мы ждем, когда пройдет эта мода, — высокомерно сказала однажды мадам Наташа. Она, как все истинные парижанки, признавала только серый, черный, синий, белый и разве что капельку красного. На донышке, как вино на пробу.

Ада едва ли не до самого Дефанса дошагала в этот день. Устала хуже, чем в будни, стерла ноги туфлями, которые ей отдала всё та же мадам Наташа. Она взяла несимпатичную моду сбагривать Аде свои старые вещи: размеры у них совпадали, вкусы — категорически нет. Ада любила удобные, уютные вещи с небольшим количеством придури. Наташа была леди, и когда Ада надевала — а куда деваться? — ее вещи, то весь Париж говорил ей: «Мадам!».

Мозоли заживали долго, даже сейчас еще побаливают — хотя она в удобных ботинках. Они с Оленью купили себе одинаковые ботинки в коммерческом магазине на Пушкина, правда, у Олени — на два размера больше. Стоит Ада в этих удобных ботинках, рядом с уличным телефоном, — и думает, ехать на встречу к Дельфин или не ехать?