Вернер фон Сименс. Личные воспоминания. Как изобретения создают бизнес - Валерий Чумаков

Начиная с этого места всякие намеки на какую-либо дорогу или тропинку пропали, и для меня было полной загадкой, руководствуясь какими ориентирами наш предводитель ведет нас через вставший на пути густой девственный лес. Земная поверхность в нем имела весьма причудливый характер. Она представляла собой волнообразную, тянувшуюся с востока на запад, холмистую гряду высотой около 700 футов, которую нам пришлось пересечь несколько раз. Южный ее склон представлял собой глухую чащу из огромных деревьев, дубов, каштанов, орешника, кроны которых сплетались высоко вверху в такую плотную крышу, что под ней из-за недостатка света никакие лианы и прочие вьющиеся растения не могли развиваться нормально. Деревья были воистину громадных размеров, было видно, что человеческая рука никогда не вмешивалась в их рост. Старые, засохшие уже исполины соседствовали здесь с молодыми, полными сил и цветущими, а в их тени лежали на земле поваленные, видимо, бурей гигантские стволы. Объехать их часто стоило больших трудов и времени, поскольку вершины одних стволов сплетались с мощными корнями других, образуя длинные цепи. Некоторые из этих поверженных колоссов были настолько велики, что за ними спокойно мог спрятаться всадник на лошади. К счастью, кое-где они лежали так, что мы могли просто проехать под ними.

Совершенно иная картина открывалась нам, как только мы переваливали через гребень и оказывались на северной стороне гряды. Солнца здесь для того, чтобы просушить почву, явно не хватало. Весь склон, несмотря на крутизну, был заболочен до такой степени, что порой копыта лошадей тонули в мокрой земле и нам приходилось спешиваться и помогать бедным животным выбраться из топи. Многочисленные ползучие растения образовывали здесь местами огромные заросли, которые мы вынуждены были объезжать стороной. Там же, где по причине излишней влаги они не росли, всю свободную площадь занимал тростник ростом выше человеческого. В одном месте крутизна склона достигла такого уровня, что лошади уже не могли двигаться дальше. И тут мне представилась очередная возможность подивиться удивительной смекалке русских. Вопреки всякому здравому смыслу они не стали искать более пологий объезд, а, напротив, нашли место еще более крутое и скользкое и по нему уже, используя привязанные к хвостам веревки, аккуратно спустили лошадей. Мы же спустились без таких ухищрений.

При следующем восхождении я сделал для себя открытие, что хвост горной кавказской лошади при трудном переходе нужен не только для плавного спуска. Когда подъем был особенно крут, мы шли пешком, поскольку надо было беречь и так уже изрядно уставших лошадей, ведь им предстояло пройти еще немалый путь, так как мы планировали к вечеру дойти до цели нашего путешествия. Вскоре я обессилел настолько, что чуть не валился с ног. Тогда-то мне и пришла в голову мысль ухватиться за хвост карабкающейся вверх лошади. Что я тут же и сделал. Моментально я почувствовал сильное облегчение и бодро зашагал, влекомый могучим животным. Мое поведение не удивило лошадь – видимо, она была уже знакома с таким приемом. Она поднапряглась, с удвоенной энергией полезла вверх и через несколько минут вытащила меня на гребень, где нас уже поджидал капитан. Увидев мой способ передвижения, он ободряюще улыбнулся и сказал: «А-а-а, кавказским манером…» Оглянувшись, я с удивлением обнаружил, что все прочие члены нашей команды опять воспользовались моим примером и плелись за своими лошадьми, отчаянно вцепившись в их хвосты.

На закате солнца мы наконец спустились к узкому скалистому ущелью, служившему входом в естественную неприступную крепость Цебельда. Сразу за ним нам открылось зрелище такой красоты и величия, что я был им просто раздавлен. Прямо перед нами в лучах заходящего светила купался и сверкал своей заснеженной вершиной могучий красавец Эльбрус. По сторонам от него, особенно справа, раскинулись грозные горные цепи. Прямо под нами лежала слабо освещенная скалистая речная долина, граничившая с подножьем Эльбруса, уходившего своими голыми каменными склонами почти вертикально вверх. Это напомнило мне вид от Гриндельвальда[209] на цепь сверкающих под солнцем Альпийских гор, с той, однако, разницей, что Эльбрус царил над прочими горами так, как две поставленные друг на друга Юнгфрау[210].

Насладившись потрясающим видом, мы направились дальше, по обширной равнине, на которой располагался аул того самого племени, что обороняло Цебельду и что покинуло эти места год назад. Двигаться по ней в поисках дороги к деревне было не так просто, поскольку она вся сплошь заросла огромными, в рост человека, лопухами и репьями. Наконец мы нашли тропу, проложенную через заросли медведями. О том, что проложили ее именно эти звери, легко было догадаться по разбросанным кругом плодам лавровишни – главного их лакомства в этих краях. По тропе мы вышли к аулу, деревянные дома в котором стояли, наверное, так же, как и год назад, до того, как их покинули хозяева, с той только разницей, что какие-то постройки уже были разрушены искавшими пропитание медведями.

Продираясь сквозь заросли репьев, мы обросли таким слоем колючек, что приобрели бурый цвет и внешне стали больше походить на тех же медведей, чем на людей. Поэтому, прибыв на место, мы первым делом попытались привести себя в более-менее приличный вид. Надо сказать, удалять колючки было довольно сложно, а порой и больно.

После приятного и восстановившего наши силы сна, которому мы предались в оставленных домиках, наш эксперт осмотрел старые медные шахты и нашел их никуда не годными. Кроме того, даже если это месторождение было одним из лучших, пользоваться им все равно бы не вышло из-за его не совсем удачного расположения. Между тем я и Отто не теряли времени даром и вовсю наслаждались открывавшимися нам видами. В утреннем свете покрытая снежными полями и ледниками вершина Эльбруса выглядела еще красивее, чем прошлым вечером. Особое очарование ей придавали многочисленные срывавшиеся с уступов и сверкавшие в лучах солнца водопады. Плато, на котором мы стояли, круто обрывалось вниз, прямо в речную долину, отделявшую нас от кавказского великана. С другой стороны, нас окружали высокие и, в отличие от Эльбруса, заросшие великолепной растительностью горы. Прогуливаясь по плато к реке, мы не уставали восхищаться все новыми и по-разному прекрасными открывавшимися нам картинами, красоты которых невозможно было описать словами.

Хотя обратный наш путь из Цебельды в Сухум-Кале проходил по тем же дорогам, теперь нам, наученным прежним опытом, идти было уже значительно легче. К сожалению, за возможность лицезреть красоты этого благословенного края мне пришлось заплатить довольно серьезную дань. Уже в русском военном лагере, в котором мы опять заночевали, я почувствовал себя худо. Сопровождавший нас молодой военный врач сразу понял, что я подхватил довольно опасную местную лихорадку, и принял все меры к моему излечению. Уже при первых явных симптомах я принял мощную дозу хинина, от которой у меня зазвенело в ушах, однако лихорадочное состояние было несколько сбито, так что я получил возможность продолжить путь. Эта местная лихорадка обычно длилась три дня. На третий день мне дали принять несколько уменьшенную порцию лекарств, наказав принять последнюю, совсем маленькую дозу еще спустя трое суток. Температуру таким образом удалось сбить, однако, как и предсказал врач, в воспоминание о лихорадке у меня на всю жизнь остались периодические и весьма сильные боли в селезенке.

В прошлые годы я уже не раз страдал перемежающейся лихорадкой и вынужден был периодически принимать небольшие дозы хинина в течение нескольких месяцев, что серьезно подорвало мое здоровье. На Кавказе, где в силу климатических особенностей лихорадки всех возможных видов случаются весьма часто, лечить их вышеуказанным способом умеют значительно лучше и более результативно. Хотя, конечно, здесь бывают и злокачественные лихорадки, от которых человек умирает уже в течение первых суток. Считается, что наиболее велик риск заболеть в местах болотистых и покрытых бурной растительностью, но иногда встречаются и дурные с точки зрения медицины возвышенности с совершенно сухой почвой. В своих путешествиях я заметил, что такие сухие, но нездоровые места обычно являются регионами, в которых когда-то обитали высокоразвитые цивилизации. Таковы, например, окрестности Рима или Добруджи[211], считавшейся некогда римской житницей. Видимо, возбудители лихорадки в этих местах в течение многих столетий развивались в необрабатываемой, но плодородной почве в условиях пышной травяной растительности и отсутствия воздуха. Соответственно лихорадку можно считать наказанием, которое природа посылает человеку за отказ от обработки плодородной почвы. Все это в сочетании с тем лечением, каким меня спасли на Кавказе, убедило меня в том, что такую лихорадку вызывают микроорганизмы, которые живут в нашей крови и продолжительность жизни которых соответствует промежуткам между приступами болезни. Ударные дозы хинина, принимаемые перед обострением, убивают большую часть этих организмов. Интересно, что долго живущие в регионах, где такая лихорадка обычное явление, приобретают устойчивость к ней, но снова теряют ее уже через несколько лет после того, как переселятся в более благополучные в этом отношении края. Я думаю, это происходит потому, что в местах, где такие болезнетворные микробы поступают в кровь в изобилии, в той же крови формируются другие микробы, которые питаются первыми и которые сами погибают, оставшись на несколько лет без привычной и обильной пищи. Это, конечно, была лишь недоказанная гипотеза, о чем мне и сказали более сведущие в медицине друзья, такие как, например, Дюбуа-Реймон. Тем не менее мне приятно сейчас сознавать, что современные бактериологические исследования движутся в том же направлении, в каком двигался мой ум четверть столетия назад.