Крест на чёрной грани - Иван Васильевич Фетисов

приспособленные к местным условиям, особи. Видя Маринино любопытство, Геннадий рассказывал увлечённо, порою прорывалась на его блестевшее загаром лицо тусклая улыбка. Вздрогнул от неожиданного крика Марины:

– «Таёженка!»… Она!.. Колосок от этой пшеницы и рассматривали ребята на уроке…

Комарков резко остановился и в упор посмотрел в сияющие радостью глаза Марины. Взгляд его был твёрд и тяжек. Высек, чуть разомкнув ороговевшие губы:

– Молчи!.. Это не «таёженка». Болтанёшь – света белого не увидишь!

…Марина бежала по тропе, ничего не замечая вокруг. Откуда-то взялись силы бежать стремительно, будто вышла состязаться с сильным соперником и ни за что не попускается потерять первенства: будто там, впереди, ожидает встреча с желанной и самой красивой мечтой.

Марина бежала скорее отгородиться от нечести и позора и сказать Александру, что наконец-то кончилось её мучительное ожидание, настала пора вымолвить сокровенное слово.

Комарков остался среди поля, и Марина, когда оглядывалась, видела его уже смутно очерченную, окаменело застывшую фигуру.

Марина перешла на шаг, когда ноги коснулись пушисто затравеневшей межи. Поле позади волновалось колосом поспевающего хлеба, его пряный запах уже стойко держался над разрастающимся под сиянием утреннего солнца голубым простором тихо дышавшей земли.

Подумав, Комарков упрекнул себя за оплошность. Поторопился пристращать – поспешная угроза Марине обернётся ему во вред. Не умолчит же она об этом, расскажет поселковцам. Лучше было бы поговорив повежливее, вызвать Марину на сочувствие. Погорячился явно напрасно. Надо извиниться. На минуту Комарков успокоился – от ожидания встречи с Мариной.

Войдя в избу, он постоял у дверей, выжидая сказать, зачем появился. Марина уловила винный запах, опешила и, не вымолвив ни слова, отошла в затенённый угол прихожей.

– Не ждала? – посмелел Комарков. – Не бойся. Я по добру к тебе.

– Мне нечего бояться.

– А с поля стриганула. Как ураганом сдуло.

– Не могла вытерпеть твоего дикого взгляда.

– Не прибавляй, Марина. Это я понарошке нахмурился, а ты помыслила чёрт знает о чём. Ещё я посчитал, что ты подумала обо мне плохое. Это же не так?

– А как?

– Я сам дал повод к твоей ошибке. Ты ведь увидела ту же «стрелу», только на другой деляне без названия. Техники, мои помощники, виноваты – забыли поставить таблицу. А меня извини.

– Шёл бы, Геннадий, домой. Устал, отдохнуть тебе надо.

– Не, я ничё, Марина, усталости не чувствую. Я, Марина, ты поверь… Выведу могучий сорт пшеницы. Ещё позавидуешь… А пошто я стал такой, как счас? Хотел перед тобою быть хорошим… Ты бы за плохого не пошла. Тебе надо человека со славой, именитого. У меня имени не было. Ты отвергла меня… И виновата, что я пью. За твоё здоровье – тоже. Пойми и оцени. Тебя я ценю. За добро платят добром.

– А за подлость отвечают презрением.

– Да… Но вины моей перед тобою нету, Марина… Саня уехал… Бросил тебя… Женщину с ребёнком оставил. Неужели простишь ему?

– Это моё личное дело, Геннадий Лаврентьич. Иди отдыхай.

– Я от души, Марина… Нам с тобою ссориться не стоит.

– Негодяям не прощают.

– Я?.. Я хотел людям добра. В конечном счёте – появись моя «стрела» – люди сказали бы мне спасибо. Помешал Санька Егоров… Пусть его теперь клянут люди. Мне не дал и сам ничего не сделает.

– Не «стрелу», а «таёжную» выведут на поля другие учёные. Есть кому это сделать. Я всё теперь поняла. Не верю ни одному твоему слову. Уходи!

– Марина!

– Уходи!..

Выйдя из избы, Комарков приостановился на крыльце. Поглядел вокруг, словно выбирал ту дорогу, по которой предстояло пойти.

С затвердевшей в груди болью Марина села на табурет, стараясь отвлечься от разговора с Комарковым, но он будто и не уходил. В глазах маячило его побледневшее лицо, в уши колотил «извини» надломленный голос.

…Задержала Комаркова наплывшая песня, знакомый её мотив. Откуда? Должно быть, с поля. Ну, точно: оттуда. Песня – тихий, щемящий шёпот колосьев. Верно, заговорила «таёжная», что-то сказать захотела. Почему же так поздно? Не надо Геннадию сейчас никаких вестей. Что надо было, услышал. А вперёд забегать незачем. То, что будет, чему сбыться, придёт само собой.

Верно говорил Иосиф Петрович, колос – существо живое, и, стало быть, песня ему тоже подвластна. Не верил Геннадий: не понимал, как могут петь хлеба. Слышал пение птиц, всякие разговоры животных – о растениях так не думал. Они раскрывают свою душу, верно, только в особых случаях. Почему сегодня – не раньше, не позднее? Странно! А может, поёт какая-нибудь птаха? Рядом, за стрехой, сидит, заметила Геннадия и стала веселить весенним напевом. Нет, волшебствует не птаха! Напев не из близка – вон у него какая длинная дорожка. Там, в поле – её начало. А здесь, где стоит Геннадий, конец, дальше дорожка не уходит, оборвалась, как перед пропастью.

Для него, Геннадия, послана эта песня. Кто порадовал? Знал о ней Иосиф Петрович и берёг до поры до времени. И вот пришёл черёд – послал. Зовёт к себе, что ли? Комарков испуганно встрепенулся, опомнился, где был и что делал, влекомый не желанием, а привычкой идти, спустился с крыльца и ступил за ворота.

…За посёлком, над горизонтом, у леса догорало закатное солнце. Вот-вот оно готовилось упасть за означенную кромку.

…Солнце укатилось за горизонт, а закат всё ещё переливался радужным разноцветьем. На самом изломе, на линии горизонта, светло-розовая полоса была ярче. Но через некоторое время она потускнела, зато веселее засветились другие.

Комарков шёл, не замечая красоты заката. Он только обратил внимание на вдруг выскользнувший из глубины горизонта и тут же сломившийся в бездонье огненный луч.

Над землёй побрела холодеть сумеречь. Надвигалась уже ожившая тишиною ночь.

Зная, что некуда, Комарков, скованный мыслью о вечной власти земли, всё-таки торопился.

Глава XX

Как-то сразу полюбил я тихое, неброское село Родники. Приглянулись две изогнутые его улицы с рукавчиками-проулками. Проулки в Родниках, заметил с первого разговора с Серафимой, будто бы тут главные, потому что именитые – то Вьюгинский, то Баяинский, то Ознобовский. Перед ними тускнели пока безымянные улицы. Такая уж, видно, традиция – называть проулок по имени того, кто первым там поселился. Ещё поприметил: родниковцы с бережью хозяйничают в своём поселении.

Утром поднимаемся рано, вместе со своей хозяйкой Серафимой. Она не залёживается. Работа такая – на ферме свинаркой. Опоздай накормить животину в привычный для неё час – поднимет истошный визг, переполошит всех родниковцев.

Было однажды, чуть промешкала Серафима с кормом на подворье – на визг сразу примчал Ознобов. «Что стряслось, Серафима?» – «Ничё». – «А свиньи бунтуют? Думал от огня, от пожара…» – «Им чё делать? Одно