Бестеневая лампа - Иван Панкратов

возмутилась так, что пришлось отодвинуть трубку от уха. Ефремов, сидя в метре от него, оторвался от рисования карты, прислушался к тому, что доносилось из динамика, усмехнулся.

— Понял, извини. Не забудь все то, что ты мне сейчас говорила, в свою объяснительную записать. В приличной форме, если можно, — сказал Виктор в телефон, когда Наташа закончила возмущаться. — Утром чтобы все было у меня на столе. Стоп, нет, — вспомнил он про то, что в кабинете может все еще быть Инна, — на столе не надо. Отправь с дневальным в приемное отделение, пригодится мне на сдаче смены.

Он опустился на диван рядом со столом Ефремова, запрокинул голову на мягкую спинку, прикрыл глаза и вытянул ноги. Сбоку тихонько бубнил телевизор. В ординаторскую вошла анестезистка, положила на стол экстренные анализы с фамилией «Жданов». Платонов скосил под прикрытыми веками глаза и увидел, как она легонько коснулась плеча Романа. Тот в ответ, не прекращая писать, свободной рукой погладил ее пальцы — буквально секунду, не больше; затем она вышла.

«Это везде, — подумал Виктор. — Везде и всюду…»

Платонов попытался посчитать, сколько служебных романов, кроме своего собственного десять лет назад с Мазур, он видел за все время работы, и понял, что где-то на втором десятке начал путаться. Лучше всех запомнилась история одного из ординаторов хирургии и операционной сестры, просто потому что именно она олицетворяла собой всю кажущуюся ценность этих отношений.

Сергей, будучи одним из лучших хирургов госпиталя — и одновременно женатым человеком — обратил внимание на красивую длинноногую Галину, операционную сестру, строгую, неприступную, обжегшуюся в первом браке. Обратил внимание — и как-то сумел завоевать ее сердце на период с девяти утра до половины седьмого вечера каждый рабочий день и на все ночи на совместных дежурствах. Тайной это перестало быть примерно через пару месяцев, когда Галя попросила у старшей операционной сестры немного исправить график этих самых дежурств. Та внесла изменения, а потом посмотрела, с кем Галине так хотелось идти в ночь. Молчать удавалось около двух месяцев, но, когда стало ясно, что фамилия дежурного хирурга все время одна — сохранить это в секрете в коллективе, состоящем на восемьдесят процентов из таких же наблюдательных женщин, было очень сложно.

Продолжалось все примерно год. Любовь-морковь, диван в ординаторской, цветочки, подарки. А потом он что-то нащупал у нее в груди. В ее шикарной груди третьего размера, стремящегося к четвертому, как она сама любила говорить. Спасибо, конечно, Сергею за внимательность…

Надо было оперироваться. И Галя захотела, чтобы он… Вот такой уровень доверия у них был. Сергей все сделал, удалил, отправил на гистологическое исследование. В итоге поехала она в Москву, в госпиталь Бурденко, потому что в заключении гистолога было все грустно.

Сергей через какие-то свои каналы пробил ей там местечко, ее прооперировали, назначили химию. Вернулась она с одной грудью, абсолютно лысая, как Брюс Уиллис. И любовнику более оказалась не нужна. Сергей спустя полгода написал рапорт на замену и уехал на запад. С семьей. Галя оправилась от химии, сделала силиконовую грудь. И нашла себе другого любовника. Круговорот служебных романов продолжился…

— Не спи, — сказал Ефремов, стукнув ручкой по столу. — Размечтался. Живот смотрел?

— Да, — встряхнулся Платонов. — Перфорации нет. Пока. Я вот что думаю… Пока не ясно, что с ним случилось, будем считать, что он сам что-то с собой сотворил. И это «что-то» где-то у него в кишечнике. Давай клизмочку ему очистительную, пока нет колоноскопии. Может, выйдет из него это дерьмо…

— Ага. А если там карбид какой-нибудь?

— Если там карбид, Рома, хуже не будет… Представляешь, Никитин обгорел два дня назад, а дымом у вас потихоньку до сих пор пахнет. Или вы тут где-то одежду его храните?

— Какая одежда, следователь забрал все в первый же день… Да чуть ли не в первый же час. Исследовать собирались на горючие жидкости. Смотреть не будешь его? Все равно ж здесь.

Платонов отрицательно покачал головой. Он его днем еще перевязал — пусть сегодня начальник повозится, не все ж ему бухать. Виктор встал, потянулся, посмотрел на часы. Чуть больше шести утра. Через час придет ведущий, надо было подготовить документы на перевод Жданова в общую хирургию — судя по всему, к нему в гнойную он уже не вернется.

На крыльце реанимации курили санитарка и медсестра. Платонов вышел, кивнул им. Свежий воздух оказался изрядно приправлен табачным дымом. Задержав дыхание, он прошел мимо, за углом выдохнул и жадно вдохнул…

— И вот я здесь, дорогая моя, — закончил Платонов свой рассказ. — А теперь мне надо писать. Много писать. Для прокурора. Часа на полтора.

Инна кивнула, взяла вещи, подошла и поцеловала в щеку.

— Когда теперь? График есть?

Платонов пристально посмотрел ей в глаза, потом перевел взгляд на грудь и вспомнил историю Сергея и Гали.

— График… Есть, конечно. Теперь через три дня.

Инна посмотрела в календарь на стене.

— Понедельник? Постараюсь, но не обещаю, у меня в салоне учеба будет пару дней, выездной цикл. Надо развлекать одного профессора…

Платонов поднял бровь, улыбнулся.

— Да не в этом смысле, Витя! — уточнила Инна. — В «этом» смысле — у тебя конкурентов нет, не сомневайся. Короче, я напишу.

— В рабочее время, — напомнил Платонов.

— Точно. Ну как я могла забыть. Все, пока.

Она ушла, оставив после себя запах сладких духов. Виктор открыл историю болезни Жданова и приступил к изложению ночной драмы.

9

— Дайте, пожалуйста, ножницы тканевые… Да, вот эти, с золотыми ручками.

— С золотыми ручками здесь только операционная медсестра. Все остальное с напылением.

Эту свою шутку Шаронов произносил примерно два раза в год, и людей, что ее не знали, практически не осталось. Попадались только прикомандированные или новенькие хирурги, оказавшиеся в штате госпиталя аккурат между теми самыми двумя разами.

Никто не улыбнулся, хотя ведущий обвел глазами всех за столом, ожидая реакции — лишь Кульков, молодой лейтенант, и попросивший эти ножницы, смутился и покраснел, чего не смогла скрыть маска.

Операция шла третий час. Виктор ассистировал Шаронову. На столе перед ними лежал Жданов, чей химический ожог не оставил никаких шансов спасти нижний отдел кишечника — пришлось идти на резекцию.

Он, конечно же, ни в чем не признался — даже когда ему чуть ли не в нос ткнули двумя кусочками фольги. Не признался ни в том, что в них было, ни сколько таких бандеролей он отправил в кишечник. Его поставили перед фактом — придется расстаться с частью кишечника из-за угрозы спаечного процесса. Предстояла резекция сигмовидной кишки и нисходящего отдела ободочной с выводом противоестественного ануса.

— Какать набок будешь, придурок, — безэмоционально сказал в глаза Жданову Шаронов вчера на обходе. — Как ежик резиновый, который шел и насвистывал. Той самой дырочкой в правом боку. Только у тебя в левом будет. Вот здесь, — и он ткнул пальцем Жданову в живот.

— Когда? — спросил солдат.

— Завтра, — уточнил Шаронов. — Чего тянуть? Перфорации ждать или нового эпизода кровотечения? А через пару дней все там слипаться начнет. Если бы ты уксус выпил, мы бы пищевод спасти постарались. Но то, что у тебя в кишечнике бахнуло — уксус и рядом не стоял…

— А потом? — Жданов не выглядел испуганным — скорее, заинтересованным.

— Потом, недели через три или через месяц, восстановим кишечник. Соединим, я имею в виду. Новый не получится сделать, чтоб как в детстве… Если ты, конечно, захочешь, — Шаронов усмехнулся. — Потому что был такой человек — Марк Бернес. Слышал когда-нибудь?

Жданов пожал плечами.

— Да что вы сейчас знаете… Бернес — актер такой, в кино снимался. «Темная ночь», «Журавли» — нет?

В глазах у Алексея ничего не добавилось.

— Ну и ладно, — махнул рукой Шаронов. — Я к тому, что Бернес всю свою жизнь с колостомой прожил — не хотел операции. Боялся, наверное. Но поверь, Жданов, сложно из себя мачо изображать, когда у тебя на животе мешочек с говном прицеплен. Поэтому лучше восстановить.

— А служить я больше не буду?

— А хочется?