Поэзия зла - Лайза Рени Джонс

друзьями – дедушкой и внучкой. Меня покалывает чувство вины. Я ведь так и не навестила его в доме престарелых после того, как погиб папа. А дед того и не знает – ни о кончине сына, ни о том, что внучка не приходит навестить. Он почти ничего не помнит, и это тяжело сознавать. На этот раз сердце мне щиплет чувство иного рода: тоска и потеря. Деда я потеряла еще раньше, чем отца.

Беру один из альбомов, «Чет Бейкер в Токио»; один из его любимых. Дед джаз боготворит, и не из-за нашей фамилии, которую он всегда считал забавным подарком, передаваемым из поколения в поколение. Фамилия, которой была одарена и я, потому что он усыновил моего отца, когда тому было десять. Я возвращаюсь в прошлое и сижу в дедушкиной берлоге, именуемой также «джазовой комнатой».

«Моя дорогая Саманта, – говорил мне он. – Джаз и поэзия беседуют с душой так же глубоко и проникновенно, как и многие великие произведения литературы. – Затем поднимал стаканчик виски и добавлял: – Сообща джаз, поэзия и хороший виски создают волшебство».

При этом воспоминании что-то во мне шевелится; нечто, до чего я пытаюсь дотянуться и ухватить, но все никак не могу.

За спиной слышатся шаги, и я скидываю эту мысль туда, где они скачут теннисными шариками, пока не станут более доступными. Альбом я откладываю и оборачиваюсь к Уэйду, который подходит ко мне и говорит:

– Я заказал тако в ночном магазинчике, который тебе нравится.

– Супер. – Кивнув, я подхожу к белому щиту с пробковой доской, где ластиком стираю заметки по предыдущему делу, над которым мы с Лэнгом работали с месяц назад. Попутно оглядываюсь на Уэйда. – Попроси-ка Лэнга прихватить из моей сумки материалы, когда пойдет наверх.

В эту секунду тот просовывает голову в дверь:

– Лэнг уже здесь и все слышал. Сейчас возьму. – Он указывает на Уэйда: – Ты же мне взял десять тако, верно?

– Ну да, – вздыхает тот, – десять для одного тебя. Хотя ни в одного нормального человека столько не влезет.

– Во, видал? – Лэнг напрягает бицепс и постукивает по нему. – Супермен. – Он разгибает руку. – Тако маленькие, а я большой. – И исчезает.

Я продолжаю очищать доску, а затем фломастером черчу три колонки: «Остин / Хьюстон / Браунсвилл». Затем причерчиваю еще одну: «Типы ядов». В голову приходит одна мысль, и я поворачиваюсь к Уэйду.

– А у тех двух жертв из отчета были выявлены какие-нибудь связи в поэтических или академических кругах?

В комнату с папкой влезает Лэнг:

– Как я вовремя… Я ведь тоже жду ответа.

– И под душ, – напоминаю я, сурово оглядывая его. – Серьезно. После того как поедим, ты летишь домой, принимаешь душ и переодеваешься.

Лэнг шумно нюхает себе подмышку и пожимает плечами:

– Смена одежды у меня в машине. Душ я и у тебя приму. – Он делает знак Уэйду. – Вернемся к вопросу.

– В Браунсвилле жертвой была женщина-ветеринар, на хорошем счету у себя в городке. Жертва в Хьюстоне – мужчина, университетский преподаватель. Кажется, естественных наук.

– Похоже, по Саммеру и преподу уже можно формировать профиль жертвы, – рассуждает Лэнг, усаживаясь на пол рядом с лестницей (наиболее сподручное место, чтобы первым дотягиваться до еды). – Интеллектуал, как и Саммер… Но ветеринарша? Хотя, технически, тоже работник умственного труда. Может, они имели какое-то отношение к колледжу? – Он поднимает палец. – Дэйв ведь был студентом-медиком.

– Дэйв был баристой, который принял мой заказ и высмеял поэзию, – замечаю я. – Профиль надо строить под этим углом. Каждый из этих людей в чем-то задел поэзию в присутствии Поэта. Неуважительно к ней отнесся. – Говоря, я поигрываю ластиком. – Почему я так считаю? А вот почему. Пренебрежительный отзыв Дэйва о поэзии я слышала лично, и здесь все понятно. А у Саммера, оказывается, книги стихов лежали на полу под сиденьями. Один из моих собеседников сказал, что тот вечер чтения смахивал на пребывание в церкви. Это заставило меня задуматься. Книги стихов для Поэта были подобны молитвенникам. Саммер проявил непочтение к «Священному Писанию».

– Верится с натяжкой, – сомневается Лэнг.

– А вот и нет, – возражаю я. – Совсем не так. У него была стычка с каждым из этих людей. Нужно прокрутить соответствующие записи с камер, и мы его там найдем.

– В Браунсвилле, особенно на окраинах, на многое рассчитывать не приходится, – предупреждает Уэйд. – Кроме магазинов шаговой доступности, там и ходить особо некуда. Решающее значение будут иметь личные встречи.

– Я уже отзвонился Мартину, – сообщает Лэнг. – Он уже потирает руки: мы завтра же отправляемся с ним в Хьюстон и Браунсвилл. – Я открываю рот для возражения, но Лэнг сердито меня осекает: – А ты завтра едешь в Сан-Антонио. Убийство Дэйва совсем недавнее, здесь копать и копать. Так что занимайся свежаком. А я буду подбираться с тыла.

Я мечусь, борясь со своей дурацкой тягой все контролировать, но в конце концов коротким кивком соглашаюсь: он прав. Мне нужно остаться.

– Ну и напоследок, – говорит Уэйд. – Есть еще два относительно старых дела, которые привлекли мое внимание; вам тоже не мешало бы на них взглянуть. Один мужчина и одна женщина. И он, и она задушены пластиковым пакетом и привязаны к стулу. Конечности и туловище связаны. Дела достаточно давние, но схожие настолько, что привлекают к себе внимание.

– Когда это происходило и где?

– Две тысячи шестнадцатый – две тысячи семнадцатый. С разрывом почти год и в Нью-Йорке. Но самое интересное вот в чем.

Уэйд встает и огибает столик, открывает на нем поданную мне папку и что-то из нее достает. Затем подходит к пробковой доске и пришпиливает на обзор две фотографии. У обеих жертв на груди вырезана гигантская буква «U».

Глава 59

Мы втроем стоим перед приколотыми к доске фотографиями. На них обнаженные мужчина и женщина, у обоих на груди вырезано «U». Женщина на вид белая. Мужчина смугловат – наверное, латинос. Лица скрыты под натянутыми на голову мешками. «U» прорисована довольно искусно, тонкой кровоточащей линией, из которой кровь сочится струйками и стекает на пол. Зрелище настолько грязное, что даже не вяжется с почерком одного и того же убийцы, хотя исключать нельзя ничего. Столько грязи… Вместе с тем, метод проб и ошибок… Он учился на своих недочетах, набивал руку.

– Да нет, не похоже, что это один и тот же тип, – сомневается Лэнг.

– Если не идти от обратного, – замечаю я. – Поэт у нас чистоплюй, аккуратист. Здесь аккуратности тоже не отнять. Глянь на линии букв – можно сказать, безупречны. Он не всегда был таким убийцей, как сейчас.