Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

На минуту Адонис застывает у окна, глядя на ночной канал и на лунный свет, а за его спиной тихо и безысходно рыдает Анна. Потом он возвращается в постель, ложится рядом с ней, не задавая никаких вопросов, да и вряд ли она смогла бы дать ему какой-то ответ.

В последующие дни их квартирка непонятным образом оставалась на уровне второго этажа, а Анна при этом, казалось, ни разу не удивилась тому, что остальные этажи скользили мимо, и она, открывая по утрам дверь, чтобы подмести под ковриком, никогда заранее не знала, что увидит за дверью — лестницу, бездомных, часть дома, где обитали проститутки, или какой-то незнакомый ей коридор. Она никогда не говорила об этом, да и если бы она задалась вопросом, вряд ли у нее нашлось объяснение, хоть бы и такое, как могу предложить я: только благодаря ее страсти к порядку и сильному, отчаянному желанию сберечь семью и дом, их квартирка парит в воздухе, словно шар неземной чистоты, в то время как все остальное тонет, но, конечно же, это нельзя считать убедительным объяснением, потому что это ровным счетом ничего не проясняет.

И тем не менее Адонис мог бы ее расспросить, но он не стал этого делать, отчасти и потому, что был поглощен работой. Он снова начал выступать. Под давлением обстоятельств — становилось все труднее и труднее торговать чем бы то ни было, а значит, и печеньем «спекулас» — и давней тоски по сцене, он оставил своего компаньона и торговлю печеньем и отправился выступать на рыночных площадях, как когда-то в детстве, вместе с дедушкой. Он смастерил небольшой складной помост, который можно было прикреплять сзади к велосипеду, и сделал инструмент, представлявший собой жестяную банку с натянутой над ней фортепьянной струной. Банка была обклеена картинками с изображением парусных кораблей посреди приветливого моря под голубой луной, и картинки эти удивительно гармонировали с песнями Адониса. Парусники и моря как-то сами собой всплывали у него в памяти, особенно когда он начинал петь. Речь в его песнях шла о кочевниках и пустынях, о джунглях и, конечно, о коралловых островах и о безнадежной любви, которая, несмотря ни на что, все-таки может стать счастливой. Песни заставляли слушателей рыдать, так что они время от времени прерывали этого очаровательного молодого человека, то есть Адониса, и просили его не продолжать, ведь все это так грустно и прекрасно, твердили они сквозь слезы. Общее впечатление усиливалось музыкальным инструментом, издававшим тонкий, вибрирующий, полный печали звук, из-за которого зрители, и в особенности женщины, никак не могли уйти с площади, хотя Адонис уже давно уехал домой. Они надеялись найти его и утешить. Они не сомневались, что давящая их тоска знакома и ему. Но на самом деле эта печаль не имела ни малейшего отношения к собственной жизни Адониса, в которой царила полная удовлетворенность. И тем не менее он не лицемерил в своих песнях. Возвращение на сцену принесло ему немалую радость, он сам не раз готов был расплакаться во время выступлений, но причиной этого была благодарность пришедшей публике и растроганным женщинам за их слезы, а вовсе не собственная затаенная скорбь, хотя почти все были убеждены, что дело именно в этом. Ему никогда не пришло бы в голову пойти на обман, он был неподкупно честен, как и его отец Рамзес, и благодаря способности отличать черное от белого избежал дурной компании на всех этих рыночных площадях, которые, как ему казалось теперь, изменились до неузнаваемости со времен его детства.

Публика стала более привередливой, а ярмарочные артисты потеряли веру в то, что можно дарить людям радость. Волшебное искусство артиста-лицедея выродилось, на смену ему пришло настойчивое желание повергнуть зрителя в состояние шока, и это стало единственным способом общения с публикой. Откуда-то появилось множество мошенников, которые за маленькими столиками, прикрытыми гладким зеленым сукном, вооружившись кубиками и кожаными стаканчиками, поджидали клиентов с такой же напускной невинностью, какая была свойственна бенгальским тиграм, сидевшим в клетках на этих же самых разъезженных площадях в предыдущем столетии. И все же Адонис не тосковал по прошлому. Он никогда не смотрел назад, у него впереди была жизнь, его публика и его семья. Но он точно уловил различие между прежними временами и нынешними: публика стала врагом, и не только для мошенников, но и для тех артистов, которые зарабатывали больше всех, потому что поняли, что самой большой встряской является сама нынешняя эпоха с ее новейшей техникой. Они выполняли трюки на мотоциклах внутри сферы из проволочной сетки, обклеенной цветными картами с изображением стран и континентов, выписывая мертвые петли и восьмерки, читая при этом газету или попыхивая турецкой сигаретой и посмеиваясь над публикой. А публика в этот миг горела лишь одним желанием — чтобы ездок наконец-то упал и они были отомщены, чтобы их избавили от напряжения и прекратился этот полет в смертельно опасной сфере, полет, который как-то уж очень подозрительно напоминает жизнь, в том смысле, что если ты уж начал, то придется продолжать, не снижая скорость.

Адонис стал все меньше времени проводить в Кристиансхауне вовсе не из-за пренебрежения своими обязанностями. Он отнюдь не стал безответственным или черствым, скорее, он просто с головой ушел в работу, которая приносила ему удовольствие. При этом, несмотря на свой природный оптимизм, он стал чувствовать, что в их жизни не все в порядке. Не исключено, что у него внутри постепенно накапливалось смутное неприятие того, что он, в их стерильной квартире, где Анна теперь наглухо забила рамы во всех окнах, сопротивляется закону тяготения вместе с женой, которую он временами перестает узнавать из-за ее меланхолии и вечной борьбы с беспорядком.

Адониса нет дома, Анна не покладая рук работает, а в те минуты, когда не работает, она наблюдает за танцующими пылинками, пытаясь угадать по ним будущее, от которого она ничего хорошего не ждет. Вот почему возникает пустота между Адонисом, который постепенно отдаляется от семьи — интуитивно держась подальше от катастроф, и Анной, для которой не существует ничего, кроме ежедневной упорной борьбы и мыслей о будущих несчастьях, и в этой пустоте проходит детство Марии. Без всякой сентиментальности могу сказать, что ей не на кого рассчитывать в жизни, действительно не на кого, так что я удивляюсь, как она вообще все это выдержала, выросла и оставила за собой многочисленные следы, благодаря которым я смог разобраться в ее истории и сделать ее одним из главных героев моего повествования.