Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

движением отжимает простыни так, что их можно укладывать прямо в комод, без просушки, — если только не пора отбеливать их на солнце, в такие дни обитатели дома высовываются из окон, чтобы посмотреть на Анну. Ее развешенное для отбеливания постельное белье являет собой своего рода символ — ведь отбеливать приходится предметы столь интимные — и подтверждение того, что этой удивительной женщине удалось реализовать идеальное представление о Датской Домохозяйке, в которой страстная любовь соседствует с запахом хозяйственного мыла. Квартира ее служит обрамлением картины, изображающей честность, страсть и чистоплотность, и все это несмотря на юный возраст Анны и несмотря на то, что эта квартира, эти Райские кущи, находятся здесь, в этом кишащем болезнями доме, прямо над танцевальным заведением, поблизости от каморок проституток и окнами выходят во двор.

Только Мария заметила, что упорная настойчивость Анны объясняется не тем, что она нашла свое предназначение, а наоборот, тем, что она к чему-то стремится. Единственный раз она сказала об этом матери, когда та, стоя на четвереньках, методично оттирала плинтусы спиртом, и в глазах Марии походила на ученого, какого-нибудь увлеченного зоолога, и даже мне ясно, что перед нами не примирившаяся с жизнью женщина. Она поставила перед собой цель, и цель эта — жалкая, мещанская, заранее обреченная на провал мечта о том, чтобы довести дело до конца и победить последнего, самого распоследнего микроба. Марии тогда было пять лет, но несмотря на некоторое заикание, она уже так владела языком, как ни Анна, ни Адонис никогда не будут владеть. Когда она задала матери вопрос об «этих с-с-стеклах», то Анна — отделавшись каким-то ничего не значащим ответом — вдруг остановилась, тщетно пытаясь понять, о чем ей напоминает этот обмен репликами. Больше Мария никогда не поднимала эту тему, она почувствовала, что толку в этом не будет, и полагаю, она была права. С каждым днем Анна становилась все серьезнее и серьезнее, хотя Адонису она говорила, что просто взялась за ум и теперь пора засучить рукава, чтобы у них был приличный дом, и да, пусть мы бедны, но мы честные люди, и у нас очень, очень чисто.

Хотя все, что говорила Анна, казалось правдоподобным и убедительным, ею все-таки овладело безумие. И вот уже она попросила врача одолжить ей ненадолго микроскоп, который открыл перед ней новую преисподнюю. Как-то раз, когда Мария пришла со двора обедать, она обнаружила, что входная дверь заперта, а щели заклеены, потому что мать распылила в квартире газ, борясь с насекомыми. Едва проветрив квартиру, Анна снова закрыла окна и дверь и на полу посреди кухни подожгла на блюде какой-то желтый порошок, от чего все комнаты мгновенно наполнились дымом. Повиснув под дезинфицированными потолками, он в течение нескольких недель не выветривался, из-за чего всему семейству пришлось ночевать с бездомными на лестничной клетке, и даже там у всех неотступно першило в горле.

Прошло семнадцать дней, пока они вновь смогли вернуться в квартиру, и как раз число семнадцать Анна предвидела, потому что стала верить в предзнаменования, опровергая тем самым миф о том, что в Копенгагене в начале просвещенного двадцатого столетия с религией и суевериями было покончено и что, если в городе чему-то и поклонялись, то только прогрессу. И Анна вовсе не была исключением. В то же самое время, когда она увидела число семнадцать, наблюдая за пируэтами птиц в небе над двором, тайный советник Х. Н. Андерсен стал видеть предзнаменования в том, как его подчиненные поворачиваются лицом к стене, когда встречаются с ним в коридорах Восточно-азиатской компании, Мельдаль также верил в предзнаменования, а в Кристиансборге[24] Стаунинг голосовал за некоторые инициативы правительства, руководствуясь формой и траекторией колец поднимающегося к потолку сигарного дыма, так что не одна Анна верила в подобные вещи, но она этого не знала и потому молчала. Вот почему никто, кроме нее, даже не подозревал, что они проведут на лестнице семнадцать дней и что к ним опять подбирается бедность, потому что Адонису становилось все труднее и труднее продавать печенье.

Адонис почувствовал, что у Анны появилось какое-то новое беспокойство, когда она стала обращать больше внимания на всякие незначительные мелочи. Он заметил, что по утрам она рано просыпается и лежит не шевелясь, широко открыв глаза, полные беспокойства, в ожидании того, каким окажется первый звук с представляющего теперь угрозу двора, а стоя у плиты, она могла надолго застыть, следя за пылинками, которые вопреки всей ее уборке все так же плясали в лучах солнца. Когда он однажды спросил ее, боится ли она чего-нибудь, она посмотрела на него одновременно с состраданием, грустью и торжеством.

— Мы погружаемся в грязь, — сказала она.

После этого Адонис оставляет ее в покое, он ее ни о чем не расспрашивает, он готов сделать все, что в его силах, чтобы ее прекрасные глаза никогда не видели бед. Он просто гладит ее по щеке, по той части столь любимого им тела, которая более всего подходит в данном случае. Если погладить домохозяйку по щеке, то создастся впечатление, что сказанное — не более чем причуда, всего лишь плод воображения человека, отягощенного бедностью и непрерывным трудом.

Я как будто вижу фотографию: Адонис гладит Анну по щеке. Но в ту же минуту он отдергивает руку, и его улыбка застывает. Строго говоря, может быть, и не в ту минуту, а через неделю, через месяц или через полгода, но отсюда, с моего места, кажется, что он в ту же секунду отдергивает руку и становится серьезным. Он понимает, что дом, в котором он живет, родной дом его ребенка, обрамление их любви и тихих вечеров, находится на краю гибели.

Окончательно ему все стало ясно, когда он обнаружил, что танцевальное заведение, которое прежде находилось под их квартирой, исчезло. Заведение называлось «Мыс Горн», название это придумал владелец, в прошлом чемпион мира по борьбе в тяжелом весе Сёрен М. Йенсен. Оно напоминало ему о фотографиях лагун и пальм, украшавших стены в раздевалках его молодости, когда великий Бек Ольсен предсказал, что когда-нибудь Сёрен откроет пивную — ведь где борьба, там и питейные заведения. Позднее, когда матросы, которым довелось огибать мыс Горн и которые спустя много лет отлично помнили его скалы — открытый всем ветрам, серовато-железный череп посреди кипящего моря, рассказали ему, как на самом деле мыс выглядит, он все равно решил не менять название. Старый борец чувствовал, что в самом названии есть какая-то терпкая тоска, очень даже соответствующая его заведению. В будние дни здесь кормили и наливали, в темноте задних комнат