Представление о двадцатом веке - Питер Хёг

никак не мог повлиять. Однако я вынужден просить вас с осторожностью относиться к слову «вскоре». Оно напоминает мне о том, что время — пусть оно и служит связующим средством в таком вот повествовании, как наше, — оказывается крайне зыбким понятием, в том числе и потому, что когда все эти события происходили, оно воспринималось совершенно иначе. К тому же у Анны на происходящее свой взгляд, она бы возразила, что ей и прежде случалось наводить дома порядок. Получается, что нам придется полагаться на то, как воспринимала время Мария, то есть дочь, если мы скажем, что «вскоре после этого» Анну «охватила уборочная лихорадка». Последнее выражение тоже совершенно не годится, ведь нет никаких оснований утверждать, что Мария когда-либо говорила так о матери или вообще употребляла такие слова, да и, может быть, они просто тут не подходят. И тем не менее ничего другого мне не придумать, эти слова лучше всего передают детский взгляд Марии на мать — на протяжении многих лет она наблюдала охваченного безумием человека, который изо всех сил стремится к безупречной, идеальной, фантастической чистоте.

Без сомнения, Анна всегда была человеком аккуратным и в детстве расстраивалась, когда ей не позволяли прибраться даже в собственной клетке. Но ее стремление к порядку не было каким-то особенным, она воспринимала мир целостным, включая всю его грязь. Чтобы объяснить, как именно происходили с ней изменения, нам придется обратиться к тому дню, когда все случилось, к тому дню, очередному воскресенью, когда Адонис где-то в Северной Зеландии торговал своим печеньем. В тот день Анна почувствовала удушливый, вязкий запах, который словно нож прошел сквозь перекрытия дома на второй этаж в их квартирку. Она пошла на запах, на первый этаж, где находилось танцевальное заведение, потом стала спускаться ниже, прошла подвалы, где обитали бездомные, затем спустилась еще дальше, в такой глубокий подвал, что даже коты туда не забредали. Анна оказалась в беспросветной тьме, где раздавалось монотонное бульканье. Чиркнув спичкой, она увидела, что пол покрыт слоем сероватого ила, который, как она было подумала, проникал сюда из канала, но тут вдруг почувствовала какое-то слабое шевеление под ногами. Такое движение мог заметить только человек, обладающий особо острой чувствительностью, и тут она поняла, что это опускается пол и что весь их огромный дом с множеством квартир просто-напросто уходит под землю, и значит, ему не суждено отправиться в плавание. С каждым днем он все глубже погружается прямо в грязь.

В тот же день она попыталась предупредить обитателей дома. Побледневшая и серьезная, прижимая к себе Марию, она обошла весь дом, чтобы всем всё рассказать — проституткам, торговцам, министру без портфеля Стаунингу и всем тем, кто не имел права голоса, потому что получал пособие по бедности, но всё было напрасно, никто ей не верил. Люди вежливо выслушивали мать с ребенком, смотревшую на них огромными темными глазами, и многие из них, как им казалось, припоминали ее. Может быть, она попадалась им в коридорах, когда с любопытством изучала дом, может, где-то в другом месте, но они не воспринимали ее всерьез. Ведь кто поверит молодой женщине, которая утверждает, что вы живете в тонущей Атлантиде, когда каждый знает, что живет в доходном доме, прибежище бедняков, на задворках Кристиансхауна. Только в винных лавках Анна нашла понимание — у матросов, которые согласились с ней, потому что сами жили возле подвалов и уже давно почувствовали эти злосчастные пресные запахи ила. К тому же у них за плечами была долгая жизнь, полная суеверий и всякого вранья, куда более очевидного, намного более откровенного, чем эти небылицы, которыми их тут потчевала эта милая девушка, и потому они привыкли всем верить, поверили и этой мадонне.

Анна решила предостеречь Адониса. Сначала она попыталась скрыть свое беспокойство, потому что он вернулся домой в приподнятом настроении. Печенье сегодня расходилось хорошо, и кроме того, ему удалось выступить перед публикой. Он подхватил Анну на руки, положил на кровать и принялся размахивать одеялом, напоминая ей о том времени, когда он изображал в театре волны на море, а потом они позабыли обо всем, совершенно обо всем, включая ребенка, и видели только друг друга и не спали до рассвета. Спохватившись, Анна опять стала серьезной и рассказала Адонису о том, что дом тонет, но что он мог ей ответить? Будущее для Адониса не существовало. Он здесь и сейчас, в настоящем времени, в понедельник, в лучах солнечного света, радовался запаху миндаля и пряному аромату печенья «спекулас», наготе Анны и смеху дочери, а потому ее тревогу он обратил в веселье, дескать, не стоит беспокоиться, дорогая, ведь небо сегодня такое голубое.

В то утро Анна начала делать уборку. Она начала с мытья покрытых лаком полов — терла половицу за половицей, пока пол не засверкал ровным, ярким блеском, затем медленно двинулась дальше. Анна никогда не суетилась, ее безумие не предполагало спешки, она просто работала — без перерывов, с настойчивым упорством, пока стекла не становились такими прозрачными, что голуби разбивались о них насмерть, решив, что можно пролететь сквозь дом, и пока все углы комнат не начинали сверкать белизной, словно ей удалось вычистить даже темные оттенки света. И тем не менее она никак не могла остановиться, а продолжала искать какой-нибудь изъян, который кроме нее никто бы никогда не заметил. Поиски эти вывели ее из квартиры на ступеньки лестницы, где она тихо, но решительно попросила бездомных убрать свои картонные коробки и соломенные матрасы, чтобы можно было подмести под ними. Из-за непрекращающейся уборки Мария с Адонисом все осторожнее и осторожнее передвигались по квартирке, где две комнаты и маленькая каморка застыли в торжественном ожидании, будто больница перед важной операцией, которую невозможно провести без этих сверкающих полов и отдраенных до металлического блеска кухонных стен. Адонис с Марией все реже раскрывали рот, боясь, что если будут слишком много говорить или смеяться, то от начищенных поверхностей что-нибудь отвалится. Анна их не ругала, ее стремление к чистоте никогда не выливалось в агрессию, но, уложив Марию спать, ей непременно нужно было тщательно уничтожить следы ужина и дневных занятий и убрать все на место. Адонис же в это время разглядывал ее, тщетно стараясь понять, откуда берется такая упрямая целеустремленность, из-за которой их дом стал похож на семейный склеп.

Со временем только Марии удалось хотя бы отчасти понять, что происходит с матерью. Все остальные восхищаются Анной. В те дни, когда она стоит во дворе, склонившись над огромным котлом, и, собрав все свои силы, одним