Без объявления войны - Виктор Кондратенко

Деревня Ястребовка, в которой расположился штаб 40-й армии, стоит в том месте, где небольшая речушка Стужень впадает в Оскол. Ветры нанесли столько снега, что сугробы вровень с соломенными крышами. Зима суровая. Между сугробами саперные батальоны проложили тоннель до самого Старого Оскола.

В дороге грузовик часто застревал. Приходилось браться за лопаты и расчищать снег. Добрались до Ястребовки под вечер. Сошли с машины и принялись отыскивать корпункт.

Михаил Нидзе поселился на краю деревни в старой избушке, где жил старик со старухой. Половину тесной комнатушки занимала печь. У подслеповатого окна стоял хромой столик с деревянной лавкой, дальше — старая дубовая кровать. На стене висели молчаливые ходики с бахромой черной паутины. Земляной пол хранил густые следы птичьего помета. Старик работящий, вечный непоседа. То снег чистит, то дрова колет, печь растапливает, греет воду, готовит теленку пойло. Хозяйка избы с ленцой. Несмотря на преклонный возраст, она еще женщина крепкая и любит с печки командовать мужем.

— Хочу полюбопытствовать, — обратился старик к Твардовскому, — нет ли среди вас часового мастера. Ходики давно стоят.

Твардовский с Нидзе засели за починку часов, и на радость старику ходики, тикая, размашисто зашагали по стене.

Под вечер старик привел в избу рыжего теленка с белой звездочкой на лбу, а потом хворостиной пригнал гусей. Медленно, вразвалку через порог перевалил белый гордый гусак с четырьмя дымчатыми гусынями.

Ночью мои товарищи впритирку легли спать на деревянной кровати, а я примостился на лавке. Теленок бродил по избе и лизал руки. Меня часто будил его мягкий, мокрый язык. Но больше всего надоедали гуси. Я не думал, что они такие беспокойные птицы. Ночью часто слышалось: го-го-го, — и вся гусиная стая принималась долбить клювами твердый земляной пол.

Утром старуха с печки отдала старику на день очередные распоряжения по хозяйству. Розенфельд, указывая рукой на ходики, шутливо воскликнул:

— Хозяюшка, за такую работу постояльцам требуется вознаграждение. Не найдется ли кусочек сала?

Старуха была не только ленива, но и скупа. Она с испугом замахала рукой:

— Сала, сала... Какое там сало? Где оно?

Твардовский грустный сидел у окна. Ему нездоровилось, но он усмехнулся:

— Тут старуха застонала: сало, сало! Где там сало...

А старуха расщедрилась:

— Так и быть, дам вам два гусиных яйца.

— На пасху приберегите, — посоветовал Розенфельд.

— А на пасху можно будет, голубчик, крашеными одарить, — кивала с печки обрадованная такой отсрочкой старуха.

Твардовский царапал концом мизинца лед на оконном стекле и тихо ронял:

— В поле вьюга-завируха, на печи в избе старуха. — Замкнулся, сосредоточился и стал думать о чем-то своем, сокровенном.

Если Твардовского слегка лихорадило, то Нидзе совсем раскис. Он жаловался на боль в горле, кашель не давал ему покоя.

Розенфельд встревожился:

— А как быть с Воронежем? Мы обязаны явиться в редакцию. Да, ты не забыл, Саша? Нас пригласил Тараданкин на встречу Нового года.

— Кто он? — спросил я.

— Корреспондент «Известий», — ответил Розенфельд. — Тебя тоже прихватим с собой. Увидишь, какой Тараданкин мировой мужик.

Пришел вызванный нами врач. Поставил Твардовскому горчичники, положил на столик стопочку порошков, а Михаила Нидзе на несколько дней забрал в санчасть. Александр Трифонович принялся за лечение и на следующее утро объявил, что вполне здоров. До Старого Оскола мы добрались на попутке. Приехали на вокзал и в последнюю минуту вскочили в пустой холодный вагон.

Никогда не унывающий Розенфельд, посмотрев в окно, воскликнул:

— Поезд едва тащится, но колеса все же выстукивают! к Та-ра-дан-ки-ну, к Та-ра-дан-ки-ну.

Приехали в Воронеж в сумерках и прямо с вокзала помчались в баню. Выйдя из-под душа, я стал поджидать своих неторопливых товарищей. Как вдруг ко мне подкатился, словно белый медведь, весь в мыльной пене бородатый старик и, взяв меня за руку, стал укорять за погнутые шайки.

— А в чем дело?

— Как в чем?! — возмутился намыленный бородач. — Ты же помощник банщика, а дела своего не разумеешь.

Твардовский с Розенфельдом надрывались в душевых кабинах от смеха, и я сразу понял, чья это проделка.

Ночь под Новый год началась с шутки и, казалось нам, будет полна веселья. В редакцию шли в приподнятом настроении. Там застали в секретариате одного Урия Павловича Крикуна, склонившегося над еще влажными газетными полосами. Он поздравил нас с приездом, поинтересовался, какой материал сдадим ему в ближайшие дни, предложил горячего чаю. Но когда услышал, что спешим на встречу Нового года и просим сообщить в виду наступающего комендантского часа пропуск и отзыв, замялся.

— Видите ли, новый редактор категорически запретил без его разрешения отлучаться из редакции.

— Но редактор отсутствует. Сейчас вы главный начальник. И вам, конечно, ничего не стоит отпустить нас. Ведь, мы могли прямо с вокзала отправиться к Тараданкину. Срок-то нашей явки — первое января, — убеждал Крикуна Розенфельд.

— Что с вами поделаешь. Возьму все на себя. — И добрейший Крикун назвал нам пропуск и отзыв.

— Теперь мы этими словами будем креститься. Щит — Щигры, Щит — Щигры, — повеселел Розенфельд.

— В десять утра будьте на месте, — напомнил Крикун.

На Авиационную улицу, где жил Тараданкин, пришли без задержки. По пути не повстречался ни один ночной патруль. Узкая тропка проложена в глубоких сугробах. Кусты, деревья в пушистом снегу, и в глубине зимнего сада почти не виден дом. Мы идем на патефонную пластинку: «И дремлет улица ночная... И огонек в твоем окне горит, горит не угасая...»

Нас встретил грузный и по-новогоднему возвышенно-радушный Тараданкин.

— О Саша, милый! Здравствуй, дорогой Миша. Пришли. Это же замечательно! — И ко мне: — Заходи, голубчик, заходи.

Я был поражен великолепием новогодней елки. Давно не видел такой чистоты и порядка в доме. Тараданкин представил нас хозяйке, у которой по распоряжению военного коменданта занимал комнату. В гостиной уже находился Евгений Долматовский с двумя политруками из фронтового ансамбля. Они тихо пробовали голоса. Из соседней комнаты порой выглядывали миловидные девушки, следя за стрелками стенных часов. Девушки появились в гостиной дружно, подобно птичьей стайке, когда часовые стрелки приблизились к полночи.

— Что за ярмарка невест? — успел шепнуть Розенфельд Тараданкину.

— Дочь хозяйки пригласила подруг. Девушки закончили институт, стали врачами, получили назначение и послезавтра уезжают на фронт.

Я смотрел на девушек, и какая-то боль подступала к сердцу. Быть может, белоснежные кружева готовились к шумному выпускному балу или свадьбе, а пришлось в одиночестве встречать под Новый год прощальную ночь.

Розенфельд наступил под столом мне на ногу. Это означало: выше голову. Но, видно, фронтовое напряжение, недавний холодный вагон и жаркая баня дали о себе знать. Как ни боролся — осилить дрему не мог.

Подняли тост за победу в новом 1942 году. Водка оказалась для меня снотворным.

Розенфельд шипел, как ястребовский гусак:

— Ты что клюешь носом? Держись! Ухаживай за соседкой. Смотри, какая милая Кармэн. — Откуда-то издалека доносилось: — Подай салат. Что — не видишь тарелки?

Но я уже смутно различал даже елочные огни. Бумажные белки, балеринки, стеклянные шары прыгали с ветки на ветку. Глаза мои слипались. Под граммофонную музыку и шарканье ног отыскал в конце коридора каморку с диваном и там мгновенно заснул.

Утром меня разбудил Розенфельд:

— Дон Хозе, нам поздно домой возвращаться. А впрочем, быстрей умывайся, есть возможность не опоздать. Мы с тобой заспались. Твардовский еще ночью ушел.

— Куда вы? Что вы? Сейчас завтракать будем, — всполошился Тараданкин.

— Тс-с, — Розенфельд приложил палец к губам. Осторожно ступая, покинули тихий сонный дом. Шагая по заснеженной улице, я не знал: была ли встреча Нового года или она мне приснилась?

В музыкальном училище на лестнице нас встретил Троскунов:

— Так, хорошенькие мои, так... — Он постукивал тростью. — Все-таки опоздали на две минуты... Таким макаром, после совещания придется вам отбывать двухдневный домашний арест. Делать хорошую газету без железной дисциплины невозможно.

По характеру Троскунов был не ангел. Но он знал и любил газету. Маг верстки и правки, вечно ищущий что-то новое, работал самозабвенно, спал не больше четырех часов в сутки. Вся жизнь этого железного хромца заключалась в крепком чае и в газетных полосах.

Итак, я снова в комнате с пыльными бархатными креслами и концертным роялем. Пришел Твардовский и, раздосадованный, опустился в кресло:

— У меня только что состоялся разговор с редактором. Очевидно, мы не сойдемся характерами... А тут еще подключился один лукавый царедворец. Не хочу называть его имени. Придется мне собираться в Москву. А там уж куда пошлют.