У подножия Копетдага - Ата Каушутов

мастериц, передать им нужные навыки. Даже в редкую минуту отдыха, присев на свое место, в углу, где лежал ее маленький коврик, и сдвинув на лоб очки, она в мыслях своих продолжала ткать чудесные узоры и, подобно старому садоводу, любовно оглядывала выращенный ею сад. Но обычно это длилось недолго, очки съезжали на свое место, она снова поднималась и опять обходила ряды, неизменно оказываясь там, где требовалась ее помощь.

Но сегодня коврик в углу был пуст — Гозель-эдже ушла в правление и оставила вместо себя Бахар, которую считала своей первой помощницей.

Мастерицы с чайниками в руках потянулись во двор, где кипели два больших желтых самовара. Потом все расположились в комнате отдыха и принялись завтракать.

Бахар быстро поела и развернула газету. Так уже издавна повелось, что она во время перерыва читала что-нибудь вслух. Сегодня она прочла подругам большую статью в защиту мира, опубликованную в республиканской газете.

Слушали ее со вниманием. Статья была хорошо написана, там говорилось о роли советских женщин в борьбе за предотвращение новой мировой войны, о трудовых подвигах туркменских колхозниц. Все разговоры умолкли, и звонкий голос Бахар звучал в наступившей тишине особенно отчетливо.

Когда она отложила газету, одна из пожилых мастериц спросила, кто это так интересно написал. Бахар объяснила, что автор статьи — туркменская писательница, и назвала ее фамилию.

— Женщина, значит? — удивилась другая мастерица, тоже из тех, что постарше.

— А что, разве нет таких женщин, которые умело держат в руке перо? — вмешалась жена Овеза — маленькая Акчагюль.

— И не только перо, — добавила Нартач, дочь Чары Байрамова. — У нас есть женщины, которые водят самолеты.

— Да и наша Бахар во время войны водила трактор, — добавил кто-то.

— Молодые все теперь могут, — со вздохом сказала пожилая мастерица. — А вот таким, как я, не пришлось в юные годы учиться.

— Наша Гозель-эдже и сейчас учится, — ответила ей бойкая Нартач. — Зайдешь к ней вечером, а она над книгой сидит, пальцем по строчкам водит, читает историю партии… Учиться никогда не поздно… Если хотите, я скажу Овезу, кто-нибудь из комсомольцев будет с вами заниматься… — И, не дожидаясь ответа, Нартач воскликнула. — Не нужно и Овеза просить! Завтра же приду к вам с учебником и ручаюсь, что к осени будете сами читать книги, не хуже Гозель-эдже.

— Куда мне до нее, — ответила пожилая женщина. — Она не только черное по белому написать может, но и за станок сядет, — все, что на сердце, расскажет.

— У нее любое дело ладится. Недаром ее в партию приняли, — задумчиво произнесла другая женщина. — Наверно, и она могла бы в газете писать.

— Я хоть и не знаю ту гелии, что написала так правильно про мир, но уверена, что она тоже и в партии состоит, и красивые ковры умеет ткать. Иначе откуда бы ей взять такие хорошие слова?

— Пэ статье видно, что она свое дело изучила до того самого места, где наука уже кончается и дальше ничего нет.

Нартач не удержалась и залилась смехом.

— У науки нет конца, — попыталась объяснить она. — Всего никто знать не может…

— Видно, наши девушки все знают, раз они позволяют себе, смеяться над словами старших, — обиделась пожилая женщина.

Бахар незаметно вмешалась в разговор и быстро восстановила спокойствие, попросив пожилую мастерицу рассказать что-нибудь о своей прежней жизни. Та вдруг сжала кулаки и гневно произнесла:

— До самой смерти его не забуду! Бессовестный…

И она рассказала грустную повесть о том, как местный бай забрал у нее все имущество, вплоть до единственного ковра, который ей так удался, как потом ни один другой. Это был такой красивый ковер, что она решила во что бы то ни стало сохранить его для себя. Он был отрадой в ее невеселой жизни, а бай ни с чем не посчитался и отобрал его. И все за несколько пудов пшеницы, одолженной в трудное время.

— Это было в том году, когда пришла саранча, не та саранча, что была потом, а та, что раньше, когда еще не делили воду…

Тут ее соседка тоже не удержалась от воспоминаний.

— Вы, молодые, ничего этого не знаете, — говорила она. — А я вот послушала, что эти самые американцы из-за прибыли воевать хотят, и сразу о прежней нашей участи подумала. Помню, вышла я замуж в год песчаной бури, а семья у мужа была бедная, бедная, и свекровь мне ни минуты отдыха не давала. Взяли мы тогда у бая три козы в долг, хотели чал делать из козьего молока. А козы оказались больными. Тут мы совсем в долгах запутались. Козы худели, а долги росли со сказочной быстротой, как будто мы не три козы у него одолжили, а все пятьдесят. А когда скот дешевел, бай эти долги переводил на зерно или на чай. Все мое приданое ушло к нему, и все ковры, которые я ткала, тоже он забирал, а расплатиться все равно никак не могли. С тех пор моя свекровь до самой смерти коз ненавидела, считала, что от них все беды. А мне тогда казалось, что все напасти оттого, что я не послушалась матери и вопреки ее воле сделала себе перед замужеством желтый халат. Он будто бы несчастье приносит. Хорошо, его потом теленок сжевал…

Бахар печально покачала головой и сказала:

— И козы не виноваты, и желтый халат ни при чем. Каждый теперь знает, что источником всех бед были баи.

— Ну да, милая Бахар, ты это правильно говоришь, тут и спорить нечего. Но ведь тогда по-другому казалось… Это теперь, когда над человеком беда не висит и всего у него вдоволь, он сам свою судьбу решает, а тогда всюду ему враг чудился, потому-то люди разным приметам и верили.

Потом разговор коснулся других тем, в комнате стало шумно, опять послышался смех.

— А вон Вюши едет, глядите! — воскликнула одна из девушек, сидевших у окна. — Зайди к нам, Вюши! — помахала она ему рукой.

Вюши сегодня вырядился в белую папаху и красный шелковый халат. Он возвращался из города, куда его вызвали по делу Елли к прокурору, и он воспользовался случаем, чтобы покрасоваться перед народом во всем своем великолепии, даже захватил с собой ружье.

Сейчас он что было мочи гнал велосипед, зная, что на него устремлены восхищенные девичьи взоры, и в своем шелковом халате был подобен летящему раскаленному угольку.

Вот он пересек по мостику арык, завернул во двор и, лихо проехав между двумя кипящими самоварами, соскочил на землю, едва, впрочем, не опрокинув один из них.

— Да,