Война - Аркадий Бабченко

Наконец, очнувшись в очередной раз, Артем понял, что терпеть такой сон больше не сможет. Надо как–то выбираться из ледяной машины — попрыгать, помочиться, развести костер. Он приподнялся на локтях, огляделся. Ситникова не было, через приоткрытый командирский люк в машину проникал свет.

Артем, торопясь, перекатился через сиденье, откинул крышку и полез наружу, как щенок, поскуливая от боли в мочевом пузыре. Быстро–быстро, боясь не успеть, он спустился вниз и, облегченно вздохнув, зажурчал под колесом.

— Мама дорогая, как хорошо–то. А–а–а. Как Бога за яйца подержал.

Струйка, пару раз брызнув, иссякла. Артем удивленно вскинул брови:

— И все? Так хотелось, думал, океан налью, а это все?

Его вдруг озарило:

— Сука! Я ж себе мочевой пузырь отморозил! — Он повернулся вокруг своей оси, ища справедливости. Мысль, что в его организме, раньше никогда не подводившем, теперь нарушена какая–то функция, сильно задела его. Мочевой пузырь — не бэтээр же, не починишь.

— Вот паскудство! «Чехи», гады, сволочи! Ну, суки, я вам это еще припомню!

На улице уже рассвело, ранняя дымка стелилась по земле. Метрах в десяти от машины, греясь около куцего костерка, сидела пехота, жгла снарядные ящики. На огне стоял термосок, от которого шел ароматный пар.

Артем, все еще озлобленно матерясь, подошел к костерку. Пехотный взводный, не глядя на него, подвинулся на дощечке, приглашая присесть. Больше никто не пошевелился, бессонная холодная ночь всех довела до апатии.

— Чего ругаешься–то? — спросил взводный.

— Пузо отморозил.

— А-а… Бывает… — Взводный экономно отломил от снарядного ящика одну дощечку, бросил ее в костер.

Артем присел рядом с ним, стянул сапоги, поставил их поближе к жару. Мокрая кирза запарила. Тепло от костра приятно согревало прозябшее насквозь тело. Артем вытянул к костру ноги, пошевелил пальцами, наслаждаясь огнем.

Термосок пыхнул в лицо парком. От запахов у Артема закружилась голова, в животе заурчало. Он вспомнил, что в последний раз по–человечески ел вчера утром, и от этой мысли почувствовал резкий голод.

Втянув воздух ноздрями, Артем картинно шмыгнул носом и, придуриваясь, улыбнулся по–клоунски:

— А чего, мужики. Как бы это подипломатичней спросить. Пожрать есть чего- нибудь?

Никто не ожил, не улыбнулся. Кто–то, упершийся подбородком в колени, не поднимая головы, ответил:

— Настой из боярышника. Сейчас закипит.

— Все?

— Все.

— А-а. А вода откуда?

— Из болота.

— Она ж тухлая. Таблетку–то обеззараживающую хоть кинули?

— А толку? Ее четыре часа выдерживать надо. С голоду сдохнешь.

Таблетками этими, которые им клали в сухпайки, солдаты почти никогда не пользовались. Так, когда было время и много воды. В основном ее пили сырую — из канав, луж или местных речушек. И, странное дело, никто не заболевал, хотя с каждым глотком они втягивали в себя годовую норму болезнетворных микробов. Не до этого было. Организм в экстремальной ситуации нацелен только на одно — выжить и на всякие мелочи типа брюшного тифа просто не обращает внимания. Пустые желудки переваривали кишечные палочки, как попкорн, высасывая из них все до последней калории.

Они могли спать зимой в мокрой одежде на камнях, за ночь примерзая к ним волосами, и хоть бы кто кашлянул.

Болезни начнутся потом, дома. Выйдет страх ночными криками и бессонницей, спадет напряжение, и полезет из них война наружу чирьями, вечной простудой, депрессией и временной импотенцией, полгода будут еще отхаркиваться солярной копотью.

Термосок закипел, забулькал. Петрович, сорокалетний контрактник, руководивший варкой, подцепил его веточкой, обжигаясь и одергивая руки, поставил на землю, и той же веточкой помешал настой.

— Готово. Давайте котлы.

Протянули котелки. Петрович разлил в них мутную пахучую жидкость, протянул термосок сидящему рядом солдатику:

— Иди, зачерпни еще воды. И боярышника принеси.

Котелков было мало, и их пустили по кругу. Когда подошла его очередь, Артем сжал ладонями горячий закопченный «котел», вдохнул опьяняющий аромат теплой пищи, и, поняв, что если сейчас же не насытит чем–нибудь желудок, то умрет на месте, глотнул.

Горячее варево теплом прокатилось по пищеводу, тяжело провалилось в живот. И тут же Артема замутило — для голодного желудка настой оказался чересчур крепким.

— Фу, дрянь–то какая, — он отодвинул котелок, недоверчиво глянул на него, — а пахнет приятно…

Снова понюхал, глотнул еще раз.

— Нет, на пустой желудок это пить нельзя, вырвет. Слишком жесткое пойло.

После горячего есть захотелось совершенно нестерпимо. Артем поднялся:

— Пойду пройдусь. Может, у кого еще пожрать чего осталось.

На него никто не обратил внимания. Пехота припала к котелкам и, закатив глаза, хлебала горячее.

Артем спустился с бугорка. Около трубы тоже никого не было, солдаты разбрелись по бугорку, сбились в кучки вокруг костров, грелись. Брошенный пулемет одиноко пялился в небо. Артем огляделся.

Слева из кустов поднимался еще один дымок. На берегу болота сидели пулеметчик и его второй номер, вроде знакомый. Покосились на Артема, негостеприимно отвернулись — он явно был лишним. На углях стоял котелок, источавший все–тот же аромат боярышника.

— Здорово, мужики. Чего варите?

— Боярышник.

— Вода из болота?

— Угу.

— Понятно. А больше пожрать нет ничего?

— Нет. — Пулеметчик вытащил из–за голенища грязную ложку с присохшими к ней кусочками то ли каши, то ли глины, помешал в котелке, давая понять, что разговор закончен. По поверхности отвара разошлись маслянистые пятна. Пулеметчик оглядел парящую ложку на свет, грязными пальцами отковырнул от нее пару размокших комков и бросил их в рот.

День начинался ясный. На небе показалось солнце, осветило долину. В Алхан — Кале засверкали оставшимися стеклами дома, болотце под веселыми солнечными лучами приобрело живописный вид, заблестело водой. В низине запестрела пожухлая зелень. Артем остановился на опушке, разглядывая низину, село. «Хорошо, — подумал он, — красиво. А ведь где- то там «чехи». Где–то там война, смерть. Притаилась, сука, спряталась под солнцем. Ждет. Нас ждет. Выжидает, когда мы расслабимся, а потом прыгнет. Ей без нас плохо, без крови нашей, без наших жизней. Насыщается она нами. Как жрать–то хочется».

Глядя на эту красоту, Артем вдруг вспомнил, что когда–то, еще на той войне, видел человека, идущего через поле. Он шел один, без оружия, сам по себе. Это было так нелепо — они никогда не ходили по одному, только группами и лучше под прикрытием брони. А уж тем более через поле, где под ногами битком набито всякой взрывающейся дряни.

Артем смотрел тогда на идущего человека и ждал: вот сейчас, еще один шаг и — взрыв, смерть, боль. Он замер, не отрывая глаз, и смотрел на шагающую фигуру, боясь пропустить момент взрыва, момент апогея человеческого страдания. Пред отвратить смерть этого человека Артему не удалось бы при всем желании, но и равнодушно отвернуться он тоже не мог. Ему оставалось только смотреть и ждать.

Артем так и не дождался — бэтээр повернул за угол, и идущий скрылся из виду.

Потом, уже в мирной жизни — и через год, и через два — эта картина ему неоднократно снилась: как посреди войны человек шагает по минному полю, спеша куда–то по своим делам. Одинокая фигурка. И странное дело, эта картина всегда представала перед ним в черном цвете. Тогда было лето, солнце заливало зеленую землю с ярко–голубого неба, мир был полон красок, жизни, света, пения птиц, запахов леса и травы. Но ничего этого Артем не запомнил: ни сочной зеленой травы, ни синего неба, ни белого солнца. В память врезалась только черная фигурка на черном поле в черной Чечне. И черное ожидание — сейчас подорвется…

«Интересно, запомню ли я эти краски? — подумал Артем. — Или в памяти опять останутся только холод, грязь и пустота в желудке?» Ему вдруг стало тоскливо. Тоскливо от того, что этот красивый день он проведет, подыхая с голодухи в вонючем болоте.

В камышах проснулись утки, закрякали, завозились в воде. «Подстрелить бы одну, вот был бы завтрак. Комбат, сука, — ни обеда, ни ужина, ни завтрака. Вот уж точно: завтрак — на обед, обед — на ужин, а ужин нам на хрен не нужен».

На бугорок вышел Ситников, встал рядом с Артемом, постоял немного, щурясь на солнце и из–под ладони оглядывая село. Потом отломил ветку боярышника, стряхнул с нее воду. Вместе с каплями на землю грузно упали несколько тяжелых крупных мороженых ягод, гроздьями висевших на ветке. Ситников задумчиво посмотрел на них, затем, не торопясь, словно стесняясь того, что ему, офицеру, тоже хочется есть, стал обрывать ягоды по одной и закидывать их в рот.

Артем подошел к нему, тоже сорвал с куста одну ягоду, прижал губами. Терпкий, сладковатый сок мороженого боярышника наполнил рот. Это было гораздо вкуснее мутного варева. Артем сглотнул. Ягода одиноко, ему даже показалось — гулко — упала в пустой желудок, закатилась между складками. Он отчетливо почувствовал ее, одну в пустом желудке, холодную, невероятно вкусную, сочную. Артем сорвал вторую, третью, потом закинул автомат на плечо и стал рвать их гроздьями, не обращая внимания на холодные ветки с острыми длинными колючками, ломая кусты и видя только эти ягоды.