Журнал Наш Современник №11 (2004) - Журнал Наш Современник

Интересны факты примиряющего воздействия на разноликую “социаль­ную природу” российского общества XIX века любимых имен Крылова и Пушкина. Имя Крылова сразу после его смерти объединило на какой-то период не только либералов и консерваторов, но даже четыре ежедневные петер­­бургские газеты: четыре вечно враждующие между собой журналистские своры. Имя Пушкина, после речи Достоевского на открытии памятника, как известно, временно примирило западников со славянофилами.

Крылов, как и Пушкин, — русский народный поэт, “эхо русского народа”. Значит, русское сознание, “русский человек в его развитии”, “русский ум, достигший полного совершенства, — как говорил Гоголь о Пушкине и Крылове, — будучи по духовно-нравственной своей природе типично новозаветными, христианскими, тем не менее не отвергают языческой природной чуткости (Гринев о Пугачеве: “Чутье его меня поразило...”). В земных своих прояв­лениях не отрицают природы (здоровой, красивой природной нормы), благо­волят к природе. Влюбчивый Крылов и с людьми, и с животными был добр, ласков и ко всем одинаково благоволил. И это же сознание опирается на Закон! Его мудрость — “старческая”, дедовская пережила, перемолола, пода­вила в себе “ребяческое” клокотание природно-социальных страстей и по-олимпийски, по-гётевски спокойно и равнодушно взирала на земную язы­ческую “суету сует”. Вот почему к имени Ивана Андреевича Крылова так сразу и навсегда пристало — “дедушка” (удачно произнесенное П. А. Вяземским).

Христос, — новозаветный, христианский Идеал. Он привычно — и верно — ассоциируется с кротким, смиренным агнцем. Но Христос проповедует любовь там, где семена его учения падают в благодатную почву. Однако когда проповедь любви становится бесполезна, когда ее заведомо воспри­нимать не хотят или не могут, когда следует “речей не тратить по-пустому, где нужно власть употребить”, там и Спаситель во время Своей земной мессианской деятельности действует умом и силой. Он умно, логично — совсем не кротко — разоблачает фарисеев. И Он дважды — вервием, силой — изгоняет торгующих из Храма. Поэтому и ум, и сила вполне совместимы с христианской любовью, с христианским Идеалом, могут и должны быть употреблены тогда, когда это необходимо. И такова настоящая, реальная, из жизни взятая мудрость русского народа, которую понял и в совершенстве познал Крылов; познал и вернул ее тому же народу в своих совершенных баснях — в очищенном (сконцентрированном, “типизированном”), логически выверенном и художественно обработанном виде.

Для Крылова, а значит, и для русского народа; для русского народа, а значит, и для Крылова (пусть и благоволящего к естественной и социальной природе) — нет на земле кумира! Крылов, по большому счету, не принимает ничьей стороны, не молится никаким идолам: ни идолам относительного земного зла, ни идолам относительного земного добра — здесь все зависит от точки зрения “волка” или “ягненка”... Он судит с равновесной позиции здравого смысла, народного житейского опыта, с точки зрения разумной меры. Об “абсолютном” нравственном суде, который неявно всегда вершится в его творчестве и вершился в его жизни, разговор особый. О “внутренней” новозаветности Крылова, о его “тайной свободе” — помимо молитв, посеще­ния церкви, исповеди перед смертью — говорит множество фактов. Это при том, что за всеми политическими событиями мудрый “дед народа” следил внимательно и немедленно на них откликался: басни о войне 1812 года, о польской конституции (“Дикие козы”) и т. д.

За середину, за разумную меру во всем земном стоит Крылов. И в этом он упорный, упрямый, несдвигаемый консерватор. Его не заставишь принять на земле чью-либо сторону в смысле чисто мирской, чисто плотской, материалистической, если угодно, правды. У каждого своя правда – и у Стрекозы, и у Муравья: таков закон земной жизни. И Крылов не становится на сторону ни одного из героев, не вступает ни в одну “партию”: любой личный или групповой, “партийный” устав как проявление индивидуальной или коллективной воли — всегда однобок и ущербен, а в случае снятия сдержи­вающих разумных законных запретов — опасен.

Конь (народ “природный”) хорош и верен, и работящ, пока взнуздан и оседлан разумным — добрым, но строгим седоком. Но стоит всаднику (власти) впасть в иллюзию по поводу безукоризненной вышколенности, выдрес­сированности коня и либерально снять с него узду (Крылов изучал Платоново “Государство”!), как конь непременно сбросит седока и в конце концов погибнет сам:

…Взял скоро волю Конь ретивой:

Вскипела кровь его и разгорелся взор...

И сбросил, наконец, с себя его долой;

А сам, как бурный вихрь, пустился,

Не взвидя света, ни дорог,

Поколь, в овраг со всех махнувши ног,

До смерти не убился...

Как ни приманчива свобода,

Но для народа

Не меньше гибельна она,

Когда разумная ей мера не дана.

                                    (Конь и Всадник)

А уж как сечет “дедушка” Крылов человеческую глупость! В том числе и мужицкую, крестьянскую — русскую народную глупость!.. Учитесь на чужом опыте! Не повторяйте!.. Сколько в его баснях глупых ворон, ослов, мартышек, лягушек, мосек, медведей, ягнят, которые “сдуру надели волчью шкуру” и т. д...

…Не дай Бог с дураком связаться!

Услужливый дурак опаснее врага.

                        (Пустынник и Медведь)

Дураков добрый “дедушка” не жалел. (Он был действительно очень добрый, хотя мало с кем был искренен и откровенен “и только тем говорил правду в глаза, кого любил...: “Правда — дорогая вещь, не каждый стоит ее!..”. Но его доброту, добродушие отмечали очень многие. В частности, он содержал до самой смерти мать, брата, семью крестницы, назначал “крыловскую” стипендию одаренным юношам. Причем занимался благотвори­тельностью тайной — христианской, не фарисейской, не напоказ:

...Кто добр поистине, не распложая слова,

В молчаньи тот добро творит;

А кто про доброту лишь в уши всем жужжит,

Тот часто только добр на счет другого...

                                                            (Добрая Лисица)

Мудрый Крылов, подобно мудрому Пимену из пушкинского “Бориса Годунова”, ведет свою аллегорическую летопись народной жизни, “добру и злу внимая равнодушно, ни жалости не ведая, ни гнева...”. В отношении своем к персонажам он бывает мудро жесток, и эта мудрая жестокость — следствие народного мировосприятия. Это кантовским “гражданам мира” легко играть в руссоистские “права человека” и источать ричардсоновско-стерновские слезы мелодраматической чувствительности, глядя на предста­ви­телей угнетенного демоса или “плачущих богатых”, или, наоборот, по-воль­терьянски зло осмеивать все святое — религиозное, национальное, семейное... Еще раз напомним, что Крылов был чрезвычайно широко и глубоко образован! А главное то, что из постигаемых им учений и философий он, опиравшийся на историческую народную мудрость, делал верные выводы:

...Когда перенимать с умом, тогда не чудо

И пользу от того сыскать;

А без ума перенимать,

И Боже сохрани, как худо!

                                                (Обезьяны)

Народу, который реально, исторически, а не теоретически жил, живет и собирается жить на земле именно как народ, как устойчивая этническая, культурная и духовная общность, нужно в своих действиях опираться на жизненную — не умозрительную — философию, на историческую память и мудрость. А она, эта мудрость гласит (да простят Крылова “гуманисты”, сторонники отмены смертной казни, например, и безоглядного братания со всеми ближними и дальними соседями по планете): нельзя прощать и кормить тех, кто “лето красное пропел” (“Стрекоза и Муравей”), пусть это и обречет их на гибель от русской стужи; что “с волками иначе не делать мировой, как снявши шкуру с них долой...” (“Волк на псарне”); что “лучшая Змея... ни к черту не годится...” (“Крестьянин и Змея”), потому что “у ней другого чувства нет, как злиться: создана уж так она природой...” (“Змея и Овца”) Какое уж тут “равенство всех по природе”, что проповедовал Руссо! И снова по поводу мимикрирующего и меняющего маски мирового зла:

...Однакож Мужика Змея не убедила.

Мужик схватил обух

И говорит: “Хоть ты и в новой коже,

Да сердце у тебя все то же”.

И вышиб из соседки дух.

      (Крестьянин и Змея (2). Есть и 3).

И никакой толерантности...

Говоря о мудром консерватизме “дедушки” Крылова, нельзя забывать о том, что в своем “едином, целом”, которое сочетает не только земное, но и высшее духовное — Божеское — бытие, Иван Андреевич Крылов был прежде всего человеком новозаветным — русским православным. В создаваемой им самим биографической легенде он постоянно отрицал любую меру собственным поведением. Он иронизировал над мерой, прежде всего своим легендарным — вне всякой меры! — богатырским обжорством, буквально “раблезианским” (дионисийским) пристрастием к русским щам, кулебяке, квасу, поросенку под хреном... Все мирское относительно! И нельзя ничего в земном воспринимать всерьез — абсолютно . Он не творил себе кумира ни из “крайних” языческих начал, ни из их разумного равновесного ветхозавет­ного компромисса. Он откровенно иронизировал и над любым “космическим” порядком, о котором так пекся: ирония проявлялась в феноменальном беспорядке растрепанного и беспечного крыловского облика — в прическе (вернее, в отсутствии таковой), в одежде, в квартирной обстановке. Однажды он, находясь в обществе, всей своей богатырской мощью раздавил в блин треугольную шляпу — символ незыблемой социальной иерархии: сидел я на вашем “порядке”, на вашей “пирамиде”, на вашей Сцилле!..