Журнал Наш Современник №11 (2004) - Журнал Наш Современник

Сцилла и Харибда представляют собой один из символов двух вечно противостоящих друг другу начал земного природного (а потом и социального) бытия; начал, которые в разных культурах называют по-разному: например, аполлоническим и дионисийским (Ницше) и т. д. То есть это начало космическое, с его абсолютным порядком вне всякой свободы, и начало хаотическое, с его абсолютной свободой вне какого бы то ни было порядка. А применительно к человеческой истории, даже к конкретной эпохе, в которую жил Крылов, Сцилла и Харибда вполне могут символизировать, с одной стороны, властную пирамиду Абсолютизма, эстетическими сторонниками которого выступали классицисты, а с другой стороны — воронку в водовороте “моря народного” — республиканскую демократию, к которой толкали романтики (те же декаб­ристы, например). Крылову не нужна была свобода как хаос, как упоение, как личное или коллективное гибельное безумство. Ему нужна была трезвая, холодная, расчетливая национальная победа. И Крылова в то время можно было считать победителем.

Как консерватор абсолютного вечного, Крылов поднимался в своем понимании сути вопроса и над либералами, и над консерваторами природно-социального — языческого толка. Выступив по сути и против либералов, и против социоконсерваторов, он все же остался на стороне последних, поддержав существующий порядок вещей в империи: Сцилла самодержавия, вне всякого сомнения, при всех ее антигуманных ужасах, лучше подходила для такого огромного государства, как Россия, чем Харибда либерально-демократической республики. Вот  окончательное решение всеведущего Юпитера в басне “Лягушки, просящие Царя”:

...Живите ж с ним, чтоб не было вам хуже!

С ним – это с данным народу свыше Царем.

Нет, он не приветствовал самовластия: и “львам”, и “орлам” от него тоже доставалось. Но он не принимал никаких революционных перестроек естественного государственного организма: пусть будет то правление, какое есть. Дело, в конце концов, в самом человеке: будет меняться человек, будут смягчаться и улучшаться нравы — будет к лучшему меняться и государство. Он, как и Пушкин, ратовал за перемены путем “улучшения нравов” без всяких “потрясений насильственных”, ратовал не за свержение, а за новое “крещение” оязыченных высших управляющих сословий. А улучше­ние нравов, которое ещё возможно еще при Сцилле, при Харибде — исключено.

Золотой середины, разумной меры в народной жизни можно достичь не в либеральной свободе: широкая и горячая славянская натура, предостав­ленная самой себе, — не выдержит... Это прекрасно понимало русское крестьянство, устанавливая жесткие, подчас жестокие, законы общины, которые сурово подавляли страсти. Меры в социальной жизни можно достичь, лишь опираясь на твердый, жесткий (а может быть, и абсолютный) Закон. Причем в России — это именно Закон имперско-монархической пирамиды, силой и волей сверху связывающий народ в единое целое, как бы невыносимо тяжел этот Закон ни был. (При условии, естественно, что верхи — свои . Уже в XVIII веке верхи, к сожалению, часто были “чужими”.)

Отсюда и неприязненное отношение Крылова к декабристам. И в этой своей ставке на Закон, ставке поистине консервативной, отрицающей вообще европейский личностный гуманизм и просвещенческий либерализм как движители революционного прогресса, Крылов по-соломоновски мудро ветхозаветен! И при всем при этом, он остается действительно, как сказал о нем Пушкин, “представителем духа народного”, а Пушкин в подобных оценках не ошибался! Итак, “ветхозаветный” дедушка Крылов есть представитель духа новозаветного русского православного народа.

Это, может быть, самый важный итог крыловской консервативной философии жизни и творчества: русский народ — в самой изначальной (древнерусской), коренной, природной — и в XIX веке еще самой многочис­ленной — своей основе (и в своем трезвом и жестком отношении к диалектичному земному бытию, и в проявлениях своего здравого смысла, и в выводах своего жизненного опыта) — метафизически ветхозаветен! По-библейски ветхозаветен!..

Ветхозаветен христианский — русский православный — народ? Народ агнец ?.. Да! В его отношении к кесареву, к мирскому. .. Народ никогда бы не смог выстоять во времена многочисленных нашествий, смут, ересей, если бы в подавляющем своем большинстве был всегда подобен Лани из крылов­ской басни:

Младая Лань, своих лишась любезных чад...

Нашла в лесу двух малых волченят

И стала выполнять долг матери священный,

Своим питая их млеком...

Дервиш, ее поступком изумленный:

“О безрассудная! — сказал, — к кому любовь,

Кому свое млеко ты расточаешь?

Иль благодарности от их ты роду чаешь?

Быть может, некогда (иль злости их не знаешь?)

Они прольют твою же кровь”...

                                                (Лань и Дервиш)

Басня имеет новозаветную — не законническую — благодатную мораль:

        Так, истинная благость

Без всякой мзды добро творит:

Кто добр, тому избытки в тягость,

Коль он их с ближним не делит.

Но ближний-то здесь у Лани — волк!.. Таких “чисто” новозаветных басен у Крылова единицы, а, может быть, и одна. Тревожное, опасное для русской России время требовало воплощения в творчестве более жесткой, холодной, трезвой народной мудрости: мудрости бьющей и добивающей “дубины народ­ной войны”. И из всех остальных басен про волков читатель делает одно­значный вывод:

... С волками иначе не делать мировой,

Как снявши шкуру с них долой.

                        (Волк на псарне)

В том, что русский народ, народ Христов, в определенные периоды своей зем­ной истории начинает проявлять себя как народ Закона, нет ничего удивительного.

Существуют три основных религиозно-исторических и религиозно-мета­физических состояния человеческого духа: язычество (природность), Ветхий завет (Закон) и Новый завет (Благодать). Язычество не в состоянии преодо­леть своей природной диалектики и пребывает в неустойчивом состоянии вечной борьбы противоположных начал в границах единой природы (начала дионисийского и начала аполлонического и т. п.). Закон, опираясь на камень своих скрижалей, силовым и волевым путем “упраздняет” диалектику. Наступив на горло собственной (языческой) песне, он подавляет природу, снимает противоречия и заставляет мир прийти к “компромиссному” единому и застыть в некоем искусственно-равновесном состоянии. Поддержание такого равновесного состояния требует Соломоновой компромиссной муд­рости, холодного ясного ума, твердой воли, большой внутренней дисциплины и жесткого, до жестокости трезвого, отношения ко всем рецидивам неустойчивого в своих пристрастиях язычества. (Язычества, которое творит себе кумиров на все случаи многообразной природной и социальной жизни, чтобы затем менять этих идолов в зависимости от обстоятельств.) Язычество подавляется силой и волей Закона, но оно никуда не исчезает. Оно “внутри”, оно скорбит и корчится в цепях необходимости: надо ! Новый завет призывает не к разуму, но к совести, нравственности, любви. Христос есть Любовь. “Внутри” Нового завета пребывают и язычество, и Ветхий завет, но в преобра­женном виде. Язычество усмиряется и приручается уже не силой Закона, но силой христианской любви. Благодатью любви смягчается и Ветхий завет. Символ “чистого” Нового завета — крест. “Полный” же символ новозаветного мира, новозаветной государствен­ности представляет, например, герб право­славной России: двуглавый орел — “летящая” славянская природа с ее диалектическими противоречиями (левая и правая головы), единая корона — власть Закона, и венчающий крест — Христова Любовь, жертвенная, прими­ряющая противоположные языческие начала и умягчающая Закон. Любовь, превращающая абсолютизм европейского типа в русскую православную монархию. Отсюда же формула, которую огласил знакомый Крылову по Ака­демии министр просвещения Уваров: “Православие. Самодержавие. Народность.” Благодать — Закон — Природа.

Интересны факты примиряющего воздействия на разноликую “социаль­ную природу” российского общества XIX века любимых имен Крылова и Пушкина. Имя Крылова сразу после его смерти объединило на какой-то период не только либералов и консерваторов, но даже четыре ежедневные петер­­бургские газеты: четыре вечно враждующие между собой журналистские своры. Имя Пушкина, после речи Достоевского на открытии памятника, как известно, временно примирило западников со славянофилами.

Крылов, как и Пушкин, — русский народный поэт, “эхо русского народа”. Значит, русское сознание, “русский человек в его развитии”, “русский ум, достигший полного совершенства, — как говорил Гоголь о Пушкине и Крылове, — будучи по духовно-нравственной своей природе типично новозаветными, христианскими, тем не менее не отвергают языческой природной чуткости (Гринев о Пугачеве: “Чутье его меня поразило...”). В земных своих прояв­лениях не отрицают природы (здоровой, красивой природной нормы), благо­волят к природе. Влюбчивый Крылов и с людьми, и с животными был добр, ласков и ко всем одинаково благоволил. И это же сознание опирается на Закон! Его мудрость — “старческая”, дедовская пережила, перемолола, пода­вила в себе “ребяческое” клокотание природно-социальных страстей и по-олимпийски, по-гётевски спокойно и равнодушно взирала на земную язы­ческую “суету сует”. Вот почему к имени Ивана Андреевича Крылова так сразу и навсегда пристало — “дедушка” (удачно произнесенное П. А. Вяземским).